Не прощаюсь

Канторович ударил первого коленом в пах, развернулся, сшиб второго кулаком в переносицу. В следующее мгновение в руках у штабс-капитана оказалась винтовка. Он размахнулся, чтобы пырнуть упавшего штыком.

– Не надо! – крикнула Мона. – Не убивайте!

– Почему это? – удивился он, застыв. – Они же меня собирались убить. И убили бы, если б не вы.

– Раз «если б не я», то ради меня: не надо.

Он вздохнул, пожал плечами, но послушался.

Связал обоих своей же веревкой, разрезав ее на две части. Ноги стянул ремнями. Вместо кляпов засунул в рты мягкие солдатские фуражки. Конвоиры испуганно таращили глаза, вид с торчащими наружу козырьками у них был нелепый.

– Надо бежать! Их скоро хватятся, – сказала Мона.

Он надел одну винтовку через плечо, другую дал ей.

– Стрелять умеете? Дайте взведу. Держите их на прицеле. Я скоро вернусь.

И пошел назад, к селу.

Она догнала его.

– Вы куда?! Зачем?!

– За Скукиным. А где ваш дед?

– О нем не волнуйтесь. У него всё прекрасно.

– Ну а у Скукина совсем не прекрасно. Надо его вытаскивать.

– Вы с ума сошли! – переполошилась Мона. – Скажите спасибо, что сами спаслись! Нужно бежать!

– Как это я брошу товарища? – изумился Канторович. – Скукин, конечно, фрукт, но его же шлепнут. Да вы, чудесная Федосья, не волнуйтесь. Скоро стемнеет, а охраны там один лопух-часовой. Плёвое дело. Не успеете соскучиться, а мы уже тут, как лист перед травой.

Последний луч солнца окрасил разбитое лицо штабс-капитана пурпурным цветом, и оно вдруг показалось Моне прекрасным.

Поддавшись порыву, она притянула Канторовича к себе, обняла за шею и поцеловала в губы. Они были распухшими, солеными от крови. Должно быть, штабс-капитану было больно – он не сдержал стона. А может быть, он застонал не от боли.

Мону сжали крепкие руки, зубы ударились о зубы, и потемнело в глазах, и застучало сердце, но всё сразу же и закончилось.

Тяжело дыша, он отодвинулся. Глаза у него были не такие, как всегда, а серьезные.

– Вы удивительная женщина, – глухо сказал он. – Вы спасли мне жизнь. И вы очень красивая, я только сейчас это разглядел. Но… вам не нужно иметь со мной дело. Я потерял ту, кого любил. И я не могу… Два года скоро, а не могу… Простите.

Он совершенно замечательный, подумала Мона. Таких на свете мало.

– Я даже не знаю, как вас на самом деле зовут, – сказала она.

– Алексей. Алексей Романов. Парисович. Такое у меня смешное отчество…

– А я Мона. То есть, собственно, Елизавета Анатольевна Турусова, но друзья зовут меня Моной.

И спросила еще одно, важное:

– Сколько вам лет, Алексей Парисович?

– Двадцать семь. Десять минут назад я шел и сокрушался, что до двадцать восьмого дня рождения не доживу. – Он улыбнулся, но глаза все еще были траурные. – Дурацкая была бы смерть. Спасибо вам, Елизавета Анатольевна. Ради бога простите, что я изображаю из себя Иосифа Прекрасного, – быстро добавил он, видя, как она мрачнеет. – Но я калека, инвалид.

Мона помрачнела не от этого.

– Ничего, – вздохнула она. – В любом случае вы для меня слишком молоды. Идите за своим товарищем, я буду ждать. Только ради бога осторожно.

Вот и этот от меня отказался, думала она, возвращаясь к пленным. Конечно, не по-хамски, как Скукин, а красиво, но все равно горько. Надо как можно скорее привести себя в нормальный вид. Глядишь, и «калека» пойдет на поправку.

Конвоиры смирно не сидели. Опустились на корточки спиной друг к другу, пытались развязать веревки.

Мона предостерегающе присвистнула, подобрала винтовку.

Один что-то угрожающее замычал, козырек фуражки задвигался вверх-вниз.

– Ну вот что вы за мужики? – сказала им Мона. – Как вы живете, самим не противно? Позволяете себя сечь розгами. Кто-то за вас решает, можно ли вам отрастить усы. Вина выпить, и то нельзя.

Снова мычание.

– Не мычать, а слушать! – прикрикнула она. – Сейчас я учительница. Видали указку?

И показала штык. Мычание прекратилось, пленные стали паиньками. Но разговаривать с ними Моне расхотелось.

– Сейчас просто плохое время. Мужское. Закончится война, настанет время женщин, и все опять станут нормальные, – сказала она не столько им, сколько себе.

Поставила приклад на землю, оперлась на дуло, стала волноваться: как там Романов, не попадет ли в беду?

Волноваться очень долго не пришлось. Вскоре после того как стемнело, на дороге появились две быстрые фигуры – повыше и пониже. Еще издали донесся сварливый голос Скукина:

– А я вам говорю, это очень глупо, что вы не прикончили часового! Он очухается и поднимет тревогу.

– Елизавета Анатольевна меня бы не одобрила, – ответил Романов, помахав Моне. – Скажите лучше, генштабовская голова, какая у нас диспозиция?

– Добрый вечер, сударыня, – поздоровался подполковник. Его чопорность сейчас не раздражала Мону, а наоборот, прибавляла бодрости.

– Как я рада, что вы на свободе!

Но сухарь уже не обращал на нее внимания.

– Диспозиция? Нужно уйти от села как можно дальше, пока нет луны. Непонятно только, в какую сторону идти. Эти пейзане отобрали мои швейцарские часы, а на них компас.

– Повернемся спиной к Зеленям, и давай бог ноги, – предложил Романов.