Не родись красивой…

— А это? — показала на траву. — Разве не твои деньги? Или с неба просто упали?

— Деньги? — Юрка полез в карман, вытащил штуки четыре таких же сереньких ассигнаций. — Ага, моя. Это я платок доставал, она и…

Я подняла бумажку, подала Юрке:

— Богатый. Носовой платок в другой карман клади. Или вот сюда. — Я тронула верхний карман на его зелёной клетчатой рубашке и почувствовала пальцами острый уголок. И что-то тихонько брякнуло. — Спички? — спросила я. — Вот чудеса, не думала, что куришь.

— Все курят, — хмуро заметил Юрка.

— Так уж все! Вот Митька Звонарёв — не курит.

— Который собирался идти с шестом по верёвке?

— Да, тот самый. А тебе, значит, обязательно сигаретой подымить надо? В киоске разве не видел, сколько денег стоит пачка?

— Добуду, если надо.

— Не расскажешь, где добыть?

Юрка будто усмехнулся:

— У тебя не получится.

— Темнишь, Юрок. Ну-ка скажи, для чего на тополь залез?

— Сказал же — невесёлое дело. Подозрительное. Бабка Марья, что на втором этаже, под нами, так вот, не отзывается она. Несколько дней никому не открывает. Мама вчера стучала к ней. Я сейчас стучал. Не открывает. Я и залез на дерево. Да без толку. Жёлтые занавески висят, ничего не видно.

— Может, куда-нибудь уехала? — сказала я, но и сама не поверила, что бабушка могла уехать, совсем же старая, волочит ногу.

— Дочери бы её сообщить, — подумала я вслух. — Где-то в Северном микрорайоне живёт. У неё ключи должны быть.

— Ничего не видно, — повторил Юрка. — И стёкла отсвечивают. На верёвке бы из нашего окна спуститься, поглядеть.

— Скажи спасибо, что с дерева не свалился! — строго, как наша учительница по математике, сказала я. И добавила: — А зачем ты с Грилой в наш подъезд заходил?

— Просто зашли.

— Раньше с ним дружбу вроде не водил. Он тебя научит!

— А ты не указывай, с кем дружить!

— Не указываю. Только наш подъезд во второй раз изгадили. Спичками в потолок выстреливали.

— В нашем тоже насажали чёрные пятна, — сказал Юрка и нахмурил брови. — Во, дают, артисты!

Соня-засоня

Что мне оставалось? Смириться? Или всё ж стоять на своём? Но как было смириться? Каждый день проходить туда и обратно через подъезд, видеть гадкие пятна? А наглец (может, и не один) от такого прикола будет радостно потирать руки? Ну, разве можно это терпеть? Кому-то и наплевать, а мне… Тогда не надо было и возникать, вставать в четыре утра. А в самом деле, почему ввязалась в эту историю? Я что, самая правильная? Самая глазастая, что фашистскую свастику разглядела? Самая-самая сознательная? Ерунда! Не такая уж хорошая… Так что, бросить всё, махнуть рукой? Только обидно же — дурачкам этим, вредителям и хамам уступать.

Я даже с Митькой советовалась, позвонила ему по телефону и рассказала о пятнах в подъезде и что никому не известно, кто эти безобразия устраивает. Митька ничего путного не сказал. Принялся фантазировать: если бы установить где-нибудь следящую видеокамеру или тайный фотоаппарат, чтобы злодея заснял на плёнку, когда станет поджигать спички. А для этого нужен специальный датчик, который реагирует на свет… Я не дослушала:

— И пять милиционеров к тому датчику!

Он на меня не рассердился, но сказал с укором:

— Эх, снова не веришь в технику. Ведь зеркало я сделал, работает. Хочешь, принесу отросток лимона? Он ещё под плёнкой, но пусть у тебя стоит. Я же теперь освещаю окно.

Мне стало как-то стыдно, человек старается, придумывает, а я всё сомневаюсь, вздыхаю. Вот тебе и хорошая, сознательная!

— Приходи, Митя. Можешь и вечером сегодня. Оладьи с мамой будем есть.

— До вечера долго. Лучше сейчас.

На придумки и на ноги Митька шустрый. И пяти минут не прошло — звонит у двери.

Открыла ему, а он пальцем погрозил:

— Почему не спросила: кто там?

— Я и так знала.

— Всё равно спрашивай. Теперь много всякого подозрительного народа развелось. Поглядел сейчас на пятнышки у вас в подъезде. Тоже ловкачи какие-то поработали.

— Не ловкачи, а злодеи!

И так вдруг захотелось рассказать верному другу о моей войне с этими злодеями. Только нельзя же — тайна.

Горшок с тонким стволиком и пятью листиками, накрытый прозрачным колпачком, Митя устроил на подоконнике, который уже начало освещать наше послеобеденное солнце. Ещё он сказал, чтобы плёнку пока не открывала, а воду надо наливать в блюдечко — росток сам выпьет, сколько захочет. Покончив с этими ценными наставлениями, он посмотрел на пышный пион.

— Красивый, — оценил уважительно.. — Два дня у тебя цветёт.

Я побольше вдохнула воздуха и… решилась:

— А знаешь, кто мне его дал?

Он опять не спросил, но я всё равно сказала:

— Серёжа Зорькин. В нашем доме живёт.

— Я знаю, из седьмого «б». Хороший парень. А гляди, — показал Митя на лепесток, — начал вянуть… Молоток у вас есть?

— Зачем тебе?

— Увидишь.

Я принесла из кухни молоток. Митя достал ветку из вазы и на подоконнике слегка поколотил конец стебля.

— Не думай, ему не больно. Если бы сразу так побить, он бы лишний день, а то и два простоял.

— Ты, Звонарёв, на все руки мастер, — похвалила я и спросила: — А чем он хороший, Зорькин?