Не родит сокола сова (Сборник)

Когда приречный дол, ерники и тальники, потом осанистую избу, приземистые стайки и скотные дворы заливали синеватые сумерки, когда над счерневшим таежным гребнем мерцающим зерном спели звезды и молочный месяц всплывал на сухую листвяничную вершину, Катя, усадив Краснобаевский выводок на высоком крыльце, вкрадчивым шепотком, пугливо вглядываясь в налитую темью тайгу, сказывала про Ивана-коровьего сына, что обвел вокруг пальца злую бабушку Ягу, прыгнул на синегривом коне и достал до царевны, сидящей в высоком тереме, вот царевна – краса, долгая коса и пала ему на грудь.

Слушал Ванюшка журчащий говорок… у Кати во рту словно катались речные камушки… скрадывал парнишка говорок, похожий на бормотание реки на перекате, и, прижимаясь к мягкому боку сестреницы, видел себя коровьим сыном, летящим на синегривом коне выше леса стоячего, ниже облака ходячего, — летящим прямо к терему, где посиживает Катя и заплетает русую косу, а из-под темных ресниц сине и ласково посвечивают ему васильковые глаза.

Когда сказка истаяла летним закатом, закатилась звездочкой, Ванюшка решил:

— Катя, я как вырасту, сразу тебя замуж возьму. Ты меня подожди маленько.

— О-ой, умора! — старшая Ванюшкина сестра Танька от смеха повалилась на крыльцо. — Ты сперва хошь нос-то научись сам выколачивать. Жени-их…

Ванюшка вскочил, хотел было в сердцах пнуть сестру, но Катя приобняла его и шумно поцеловала в самую макушку.

— Ладно, ладно, дождусь, женишок…

Выпивая с Петром, Гоша все поваживал прилипчивым, мутноватым взглядом за Катей, утирал полотенцем жарко горящие, вспотевшие залысины и весело посмеивался.

— Йэ-эх, паря… где мои семнадцать лет, — запел он, перебирая пальцами, будто подыгривая на невидимой гармони, — куда они девалися? Я пошел на базар, они потерялися… Надо тебе, Катюша, женишка богатого искать.

— Мужик богатый, что козел рогатый, — усмехнулась Ванюшкина мать, — того гляди, и на рога подсодит.

— Есть у нее женишок, — отец с улыбкой кивнул головой на Ванюшку, сидящего возле печи на березовом чурбачке, – бога-атый, бараньих костей пол-куля… в ладыжки играть.

— Да-а?.. — Гоша глянул на парнишку, ухмыльнулся. — Ну-ка, иди-ка сюда, счас проверим: поспел жених…

Ванюшка насупился, волчонком зыркнул на гостя, а Гоша, тут же и забыв парнишку, опять стал коситься на девушку.

— Ну, чего вам, ребятишки, привезти из деревни? — расщедрился на посулы.— И тебе чего, невеста?

Катя зарделась, как маков цвет, и, смущенная, убежала во двор. А Гоша начал собираться в дорогу, и когда завел свой «Ирбит», то позвал Катю с Ванюшкой прокатиться, и промчал с ветерком, с песнями аж до самой реки. Ванюшка трясся в люльке, а Катя, сидящая на задней седёлке, испуганно жалась к мужиковой спине.

Хлёстко кони полетели,

Ветерком обдало нас…

— горланил повеселевший Гоша, перекрывая рев мотора, подмигивая Ванюшке, и даже ненароком хапнул девушку за оголенное, натужное колено.

2

Вызревал месяц-цветень, когда в распадках еще тлел серый, ноздреватый снег, а на солнечных припеках забелели, засинели лишь цветы-прострелы. Потом Гоша примчался на своем «Ирбите» в начале июля — по тайге, раскачиваясь на верховом ветру, уже играли зеленые волны; река Уда пенилась черемуховым цветом, и в потайном, зеленоватом сумраке пойменного березняка угольками мигали таежные саранки, а на залитых солнцем облысках уже приманчиво алела земляника.

Матери на кордоне как раз не случилось, гостила с девчушками у сестры в Погромне; вот, поди, еще в деревне пронюхав это, Гоша и прикатил, чтобы без материного догляда, вволюшку, на полный отмах гульнуть со свояком в лесном скрадке. А то, что наладился он поархидачить — выпить архи-водочки, Ванюшкин отец сразу смекнул, лишь присмотрел, как Гоша, позвякивая бутылками, приволок из люльки мотоцикла кожаную суму.

Сняв брезентовый дождевик, расправив нарядную, вроде еще ненадеванную, вельветовую куртешку, обеими руками степенно и манерно пригладил обредевшие черные кудри.

— Ванюха, налетай! — махнул рукой Ванюшке. — Налета-ай, подешеве-ело… Подставляй рубаху, — сыпанул парнишке жменю карамели в фантиках, а сверху еще и пряников прибавил. — А это тебе, Катя, — тут он выдернул из кожаной сумы цветастую косынку и с церемонным вывертом накинул на плечи оробевшей девушки. — Носи, Катя, да не забывай нас…— подмигнул и ласково погрозил пальцем.

Всучив гостинцы, обернулся к хозяину:

— Ну что, свояк, жива моя скотина?

— Жива,— настороженно поглядывая на Гошу, отозвался отец. — Какая ей холера сделается.

— Ну, тогда надо это дело вспрыснуть, — Гоша стал выставлять бутылки, при этом подпевая и приплясывая возле стола.— Ох, пить будем, гулять будем, а смерть придет, помирать будем… Верно, Петро?

— Дак уж куда, паря, вернее.

При виде бутылок отец радостно засуетился, потирая руки и на радостях не зная, в какой угол усадить дорогого гостеньку, и наконец, умостил того под самой божницей, в красном углу.