Не романъ

Ветви клёна поникли, грустно глядят они вослед улетающим стайкам весёлых листочков. Все, как один: жёлтые сарафаны в чёрный горох, розовая чёлка, черешок мундштука… Ох, молодость, молодость…

За клёном – дуб. Он строг поболе, и даже сидя на задней парте леса, умеет справиться с непоседливой своей малышнёй. Большую часть отпускает от себя как можно позже, иных же неволит остаться с ним до самой весны, – не доросли недоросли, пропадут. И хлопают они своими резными ресницами, простодушно и доверчиво, смахивая иней да налипшую снежную пыль.

Помнится, так же наивно глядела с самой последней в ряду парты и я, когда, ни с того не с сего Нина Георгиевна, наш учитель английского языка швырнула в одноклассника швабру, которой обыкновенно запирали класс, воткнув её наискось в дверные ручки. Швабра немного не достигла своей цели, и Нина Георгиевна, сомкнув на её древке пальцы, будто на знамени, погналась за учеником. Генка Алексеев, а это было он, наш тихий двоечник, который к шестому классу едва умел читать, но здорово мастерил табуреты, бегал по классу, пытаясь увернуться от учителя. Перепрыгивая парты, он гулко мычал, не открывая рта, а грузная, но спортивная Нина Георгиевна, в азарте погони, в точности повторяла все его прыжки по учебным столам и поверх них.

Происходящее казалось нереальным, а когда Генка, который не только не умел читать, но и разговаривал очень невнятно, остановившись вдруг посреди класса, заплетающимся языком взмолился о пощаде, Нина Георгиевна сжалилась:

– Алексеев, милый, я не желаю ничего знать, ты не можешь быть тупее прочих, и сделаю всё, чтобы ты запомнил, хотя бы одну фразу по-английски!

Генка отлично понимал свою полную неспособность к наукам, посему, опасливо поглядывая на учителя, прожевал что-то вроде:

– Я и по-русски то…

– Нет!!! – Фальцетом взвыла Нина Георгиевна и вплотную подойдя к Генке, произнесла, – Запоминай! Ай эм сик оф ю, Нина Георгиевна!

Генка испуганно пожал плечами и замотал головой:

– Н-нина Г-г… ставьте кол, н-н-не-е смог-у-у-у.

– Алексеев, знаешь, как переводится это предложение?

Генка честно и отчаянно замотал волосами во все стороны, втянув голову в плечи, как воробушек.

Чётко выговаривая слова, Нина Георгиевна произнесла:

– Оно означает: «Меня тошнит от вас, Нина Георгиевна!» Я лично разрешаю тебе ругать меня на иностранном языке!

Генка испуганно и недоверчиво посмотрел в лицо явно свихнувшегося преподавателя, затем криво улыбнулся, словно собираясь зарыдать, и неожиданно не только для самого себя, но и для всех нас, довольно чётко, не споткнувшись ни разу, выговорил:

–Ай эм сик оф ю, Нина Георгиевна! – И, застенчиво улыбнувшись, тихо добавил, – П-простите…

– Ах ты мой золотой! Взревела учитель, рассмеявшись от одной серёжки в ушах до другой, и её радостный вопль смешался с трескотнёй звонка на перемену, с шумом и гомоном школьников в коридоре. Все галдели и бегали, а, хлопая дверью кабинета, заглядывали к нам, да, страшно и сочувственно выпучив глаза в сторону Нины Георгиевны, шептали, «чего это мы так тихо сидим» … Но класс, поражённый тем, как рьяно отвоёвывала у невежества Генку наша придурковатая чудачка, какой мы считали, Нину Георгиевну, просто не мог сдвинуться с места.

…Много лет спустя, на скамейке, носом к небу, лежал человек. Свесившейся рукой, сквозь сон он ласково перебирал пальцами землю. Его лицо показалось мне знакомым, и я подошла. Это был Генка. Тот самый, за которым гонялась по партам Нина Георгиевна.

– Эй… Проснись! Замёрзнешь! – Тихонько позвала его я.

      Он быстро открыл глаза. Так куклы распахивали глаза в нашем детстве, – охотно, с лёгким хрустом. Посмотрев на меня через сонный прищур, он улыбнулся и спросил:

– Нина Георгиевна?!

– Нет, Генка, это я, Светка, мы учились с тобой в одном классе, помнишь?

– П-помню, – согласился он, и совершенно не к месту, но без обычной медлительности добавил, – А хорошая у нас была училка… учитель, Нина Георгиевна…

Через несколько недель Генку нашли окоченевшим на скамейке. Он тихо лежал там и улыбался, а люди всё шли и шли мимо, даже не догадываясь, что его уже нет.

Намёк

Летние дни бежали так быстро, что от усердия на их горячих щеках проступила соль инея. Оборвав победную ленту паутины бабьего лета, ворвались они в осень, и…куда теперь? Где переждать зиму, да так уж, чтобы наверняка…

Под спудом воды занято всё, осталось лишь покрепче запереть двери на ледяной замок, и – спать…спать…спать. Вповалку и поодиночке, в приготовленных уютных постелях из лёгкого, как пух, невесомого ила и под скользкими от задремавших водорослей камнями. Некоторые кутаются чем придётся, иные отдают себя в руки случая и засыпают так и там, где застала третья холодная ночь. Ибо первая – случай, вторая – намёк, а уж после…

– Скорее бы снег.

– Зачем он тебе? Наскучит так же скоро, как и летняя духота. Ты обратил внимание, что к хорошему привыкаешь и перестаёшь его замечать?

– Не знаю отчего так. Я не перестаю.

– И не надоедает?

– Нисколько. Подобная забывчивость – беда, сердечная хворость.

– Это ещё какая?

– Неблагодарность.