Не смей меня желать

У дома нас встречают. Папа ждет на дорожке, и едва я вылезаю из машины, тут же обнимает за плечи, что делает крайне редко, и увлекает в дом, подальше от Марка. Я бросаю на него один мимолетный взгляд. Парень даже не смотрит в мою сторону. Просто стоит и курит у машины. Наверное, это и есть ответ о нашем будущем.

– Пойдем, поешь со мной, – говорит папа.

– Не хочу, мы же только из ресторана, – отмахиваюсь я устало.

– Тогда выпьешь кофе.

Кофе я тоже не хочу, но не спорю, просто киваю и послушно иду в столовую на негнущихся ногах. В голове пустота, в сердце болезненная тяжесть.

– Ник, – говорит папа, когда мы усаживаемся в гостиной с чашками ароматного кофе в руках. – Я хочу тебя попросить – будь очень осторожна. В идеале снова уехать на дачу, но через пару дней.

– Почему через пару? – безжизненно спрашиваю я.

– Потому что все равно придется дать пояснения в полиции. Рассказать, где ты была вечером, когда в последний раз видела Дашу. Но в этот раз я не оставлю тебя одну, будут обязательно адвокаты, возможно, даже смогу вырваться сам и отвезу тебя лично. Я больше не повторю ошибку и не оставлю тебя без защиты. Хорошо, хоть Марк сориентировался и вмешался.

– Это было бы хорошо, – киваю я. – С тобой мне спокойнее. Они тебя боятся.

– Не то, чем стоит гордиться, – усмехается отец. – Но что есть, то есть. А как только все немного устаканится, ты уедешь или на дачу или может быть куда-нибудь подальше. Там решим.

– Куда? – настороженно уточняю я.

– Ну не знаю, на Бали, во Францию. Мало что ли мест?

– Все равно придется вернуться.

– Да, но я надеюсь, к этому времени мудака уже найдут. Верю, мы его найдем. На ментов надежды нет.

– Кто это папа?

– Не знаю. Но подозреваю, он хорошо знает, кто я. Это какой-то «привет» из моего прошлого. Не только моего, конечно. Из нашего общего прошлого.

– Но ты ведь почти не общался ни с папой Лизы, ни с родителями Даши.

– Ник, ну как не общался? Мы все росли вместе, как и вы с девочками мы учились в одной школе, на ноги вставили вместе. Да, друзьями не были, да жизнь развела, как и тебя бы развела с теми, с кем ты сейчас вместе отдыхаешь…

– Уже развела, – вздыхаю я и поднимаюсь. – Голова раскалывается. Пожалуй, пойду к себе. День был длинный и отвратительный. Хочу следующий.

– Иди, конечно, – кивает он. – Я сейчас уеду, не уверен, что вернусь.

– Кто она? – спрашиваю я и вижу, как папа напрягается.

– Не важно.

– Да я так, – отмахиваюсь от него. – Мне неинтересны твои козочки, и я далека от мысли учить тебя жизни. Ты взрослый дядя. Единственное, если ты подаришь мне братика или сестренку пусть это будет твое желание, а не чей-то коварный план. Хорошо?

– Ты говоришь хрень, – папа морщится, а я невольно улыбаюсь от взгляда на его кислую физиономию и целую в щеку. А после иду к себе.

Марк

Дурацкий день. Как после любого опьянения, когда на душе эйфория, неизбежно настигает похмелье. Это закон. И неважно от чего наступает опьянение: от вина или от сладких губ красивой и недоступной девочки. Она вчера таяла в его руках, была податливая, как пластилин, и кажется, полностью на сто процентов его. А сейчас в ее глазах лед.

Они с Никой обмолвились едва ли парой слов за весь день. Она снова превратилась в ледышку, к которой страшно подойти. В девушку не его круга. И это задевает. Сильнее, чем Марк собирается себе признаться. Он несколько раз хотел заговорить, но натыкался на полный боли и отчаяния взгляд. Пустой, равнодушный, и не мог выдавить из себя ни слова. Наверное, трахаться у них с Никой выходило лучше, чем общаться. Стоило себе в этом признаться.

А у дома Нику забрал Самбурский, и, наверное, можно было бы считать, что день закончен, но Марк на взводе и поэтому отправляется в зал, где до горящих легких бьет грушу, пытаясь снять напряжение. Наверное, он провел бы в зале еще больше времени, если бы не позвонила мать. До этого момента, разговора с ней получалось избегать. Хватало мессенжеров, но сегодня видимо звезды сошлись.

Разговаривать не хочется. Марку не нравится быть сыном-неудачником. Не нравится жалость, не нравится вызывать волнение. И не хочется отвечать на вопросы «все ли хорошо?». Нет. Не хорошо и не будет хорошо. Только вот, что можно изменить? И зачем говорить и слушать ложь? Она не поверит, что он доволен, он не скажет, что готов тупо выть на луну от осознания собственной никчемности. И к чему этот разговор? Самбурский платит лучше, чем кто-либо заплатит вояке в отставке. Другие перспективы – это охранное агентство, стоять в «Пятерочке». Или опять же охранять балованную стерву или ее папочку. Других вариантов нет. И все эти варианты херовые. Но нельзя вываливать это на мать. Она не виновата и искренне волнуется, но и врать о том, что все хорошо, жизнь налаживается, еще чуть-чуть и будет свадьба и детишки с кем-нибудь, тоже не хочется. Потому что единственная, о ком Марк может думать – это Ника. Мать явно будет спрашивать, есть ли кто на примете. Есть. Дочь Самбурского. Интересно, что мама на это скажет? Марк подозревает: много, и ничего хорошего. Нельзя трахать работу.