(Не) Сокровище капитана (СИ)

Надо было встать, убрать из-под себя подушку или отворить и вторую дверцу и лечь нормально, но силы кончились. Я опрокинулась на спину, задрала ноги на стенку шкафа. На какое-то время простая телесная радость — избавиться, наконец, от всего, что мешало и давило, вытянуться — вытеснила все тревоги сегодняшнего дня. Как бы не уснуть прямо так, пятками в потолок, разум, утомленный чужими страданиями и собственными страхами, норовил ускользнуть в сон. Едва я решила, что совесть моя чиста и не помешает спать, а как объясняться с Генри, я подумаю утром, на то оно и мудренее вечера, отворилась дверь.

Чтобы увидеть вошедшего, мне нужно было высунуться за распахнутую дверцу шкафа, увешанную ворохом одежды. Но я и так знала, кто там. Просто больше некому было вламываться ко мне без стука, даром что я забыла про защелку на двери. Ни в чьих других шагах сейчас не могло быть столько сдержанного гнева — я почувствовала его словно всей кожей.

Я замерла, не зная, что делать. Притвориться спящей? Заговорить первой? Попытаться объяснить? Лишиться чувств от волнения? Впрочем, для обморока нужно, чтобы кровь отлила от мозга, а когда ноги торчат выше головы, это просто невозможно. Так ничего и не придумав, я осталась как есть — пусть Генри сделает первый ход. Не просто же так он пришел. Мог бы приказать привести меня, как поступил с Краун. К слову, чем закончился их «разговор»? Сквозь переборку не донеслось ни звука, похоже, Генри позаботился о том, чтобы их не услышали.

Не просто же так он пришел разговаривать, а не карать — иначе Генри не замер бы у двери на пару мгновений прежде, чем шагнуть дальше.

Еще шаг, снова тишина. Потом зашуршала бумага, вспыхнул осветительный шар, заставив меня зажмуриться.

— Что это? — выдохнул Генри.

Прежде, чем я успела ответить, он развернулся от стола к кровати, шагнул — и расхохотался.

Я остолбенела, пытаясь понять, не рехнулся ли он. В следующий миг до меня дошло, что он увидел, заглянув за завешенную платьями дверцу. Вместо головы на подушке — то, на чем сидят. Торчащие в потолок ноги, которые задравшаяся рубашка обнажила по то самое место, где они сходятся. Залившись краской, я попыталась поддернуть подол сорочки, прикрывая срам, но Генри лишь развеселился еще пуще.

— Ох, Белла, — выдохнул он. — На тебя совершенно невозможно долго злиться.

Кое-как извернувшись, я села. Глянула снизу вверх — он в самом деле не злится? — но лица увидеть не смогла, его закрывали листы бумаги.

— Это и есть та самая записка, которую Роджерс требовал порвать? — поинтересовался Генри.

Он, наконец, опустил руку, и я увидела его лицо. Улыбка уже сползла с него, и злости тоже не осталось. Растерянность? Радостное недоверие?

— Да.

Генри снова пробежал глазами строчки, словно никак не мог понять их смысл. Опять посмотрел на меня.

— Как ты сумела заставить его признаться?

— Добрым словом и пистолетом.

Он шумно вздохнул, потер лоб.

— Кажется, мне нужно выпить.

— В операционной был ром, но…

Он словно не услышал меня. Снова спился взглядом в бумаги.

— Так ты пошла к нему за этим? А он в качестве платы потребовал помощь в побеге? Краун утверждает, что караульных усыпила ты, и рашпиль из операционной взяла ты.

Конечно, что еще она могла утверждать. Наверное, на ее месте я повела бы себя так же — попыталась выкрутиться всеми силами, чтобы не оказаться на рее или под килем. Но, понимая ее мотивы, брать на себя чужие грехи я не собиралась.

— Из-за этого я не стала поднимать тревогу, когда обнаружила, что Краун усыпила караульного и положила в постель вместо себя вот это. — Я пихнула ногой кувшин, все еще валявшийся у кровати.

Генри покачал головой.

— Не знаю, чего я больше хочу сейчас — открутить тебе голову или расцеловать.

И таким тоном он это произнес, что трудно оказалось не поверить. А может, дело было во взгляде — так смотрят на чудо, слишком невозможное, чтобы в него верить.

Не удержавшись, я поднялась навстречу Генри, положив руки на грудь, заглянула в глаза.

— Думаешь, это поможет?

— О, еще как! Особенно учитывая, что Роджерс теперь не сможет отречься от своих слов.

Внутри разлилось тепло. Значит, все было не зря.

— Правда?

— Конечно, нельзя будет просто явиться в Наровль, потрясая этим признанием, но…

Он осекся. Посмотрел мне в глаза.

— Белла, прости меня. Я одурел от ревности и страха за тебя. И от злости за пережитый страх. Одурел настолько, что всерьез подумал, будто…

Я накрыла пальцами его губы.

— Не надо. Не за что извиняться.

Что бы там он ни подумал… В самом деле, что он мог подумать, обнаружив меня рядом с бывшим любовником, след от рашпиля на кандалах и сам рашпиль в моей руке вместе с какими-то бумагами?

Генри отвел мою руку, прижался к ней щекой.

— Я шел спросить, чьего ребенка ты носишь на самом деле — моего или Роджерса? Прости меня.

— Ты шел… что?

— Белла…

— Спросить? — Я никак не могла в это поверить. — Не придушить на месте или еще как-то дать волю гневу, а спросить?

Он, кажется, понял. Притянул к себе, обнимая.

— Даже преступнику дают возможность оправдаться, а уж любимой женщине…