Не сотвори себе кумира

– А куда нам с мебелью деваться? С собой вот. Я шестнадцать лет, сразу после гражданской, на заседательской работе — сначала волостного, а потом онного Совета — и уж в третий раз меняю местожительство… Партии виднее, ну и еду туда, куда нужно. Где тут кочующему табору обстановка! Есть где сидеть да спать — вот и хорошо… У нас тут почти все казенное.

– Как на постоялом дворе… — с иронией говори жена, а дети смеются, быстро поедая все, что попадет в тарелку.

Дорогой наш председатель, милый, скромный, принципиальный товарищ Кузьмин! Неужели сейчас этот сильной души человек сидит где-то недалеко от нас с клеймом "врага народа" и также мучается над вопросом: за что арестовали, держат уже пять месяцев и тают? Какой проступок совершил он против родного рода?

Как я узнал впоследствии, уже после XX съезд партии, Александр Михайлович Кузьмин, не подписав ни одного протокола допроса, после долгих и мучитель. И пыток был заочно осужден особой "тройкой" Ленинградской области и отправлен на каторжные работы особый лагерь в район Колымы, где и умер в 1940 году.

В начале 1938 года Ирина Ивановна также была арестован, как член семьи изменника Родины (ЧСИР — такова "статья", по которой арестовывались и ссылась в лагеря жены и близкие родственники "врагов народа" из числа ответственных работников). Она была осуждена на восемь лет лагерей, а мальчики и девочки отданы на воспитание и прокормление дядьям, есть родным братьям Кузьмина, колхозникам из-под Вырицы.

Во время Отечественной войны оба сына ушли добровольцами на фронт: один-в авиацию, скрыв, что он сын "врага народа", другой — в партизаны, и на Ленинградском фронте оба пали смертью храбрых в борьбе с фашизмом.

Ирина Ивановна, отбыв восемь лет в Соликамских лагерях, а затем ссылку в Вологодской области, оглохнув и ослепнув от пережитых мук, живет сейчас в Ленинграде, за Невской заставой, вместе с дочерью Мариной Александровной…

Вот что пришлось пережить этой прекрасной, дружной семье, и вот что оставило от нее лихолетье.

Глава пятая

Если раны- мне били морду,

То теперь вся в крови душа.

С. Есенин

Снова среди людей

Через сорок дней одиночество мое наконец кончилось. Навсегда отошла от меня в прошлое мрачная пора полунормальных разговоров с самим собой, приглушенных Декламации и мучительных воспоминаний.

Казалось, радости не будет ни конца ни краю: махорка, папиросы, разговоры теперь не прекращались. В камеру ежедневно стало прибывать по нескольку человек: НКВД словно прорвало, и чекисты решили с лихвой задействовать пустовавшую кубатуру. Подобно тому, как усердный кочегар кидает в топку уголь лопату за лопатой и пачками подбрасывали в мою камеру все новых и новых арестантов. Либо "врагов народа" все прибавлялось на свете, либо требовалось несколько разрядить скученность в других камерах. Люди прибывали утром и вечером. Иные входили смело, как хозяева оказавшиеся здесь как бы по недоразумению, другие- робко, с опаской, смущенно присаживаясь на свободное место у стенки на полу. Третьи появлялись с видом обреченных, как бы ожидая самого худшего. И только надзиратели были профессионально невозмутимы, отмыкав и замыкая железную дверь за очередной жертвой. Всего за одну неделю к середине октября в камере скопилось пятнадцать арестантов разных возрастов и профессии, и такое примерно их число держалось до ноябрь.

Константин Кудимович Артемьев появился в нашей камере десятым или одиннадцатым, вызвав всеобщий интерес с первой минуты. Впустили его в камеру как незаметно; мы были заняты обсуждением какого-то важного для нас вопроса, не обратив внимания на открывшуюся дверь.

– Здравствуйте, братцы! — сказал вошедший громко, но так выразительно, что мы разом замолкли, — так необычно прозвучало в тюрьме приветливее слово.

Он спокойно оглядел всех нас, по-старинному отвесил каждому поклон. Заметив свободное местечко поближе к окну, подошел без суеты, как рачительный хозяин, положил к стене свой холщовый мешок на лямках, снял себя шапку и полупальто, крытое старой шинелью. Во это он аккуратно сложил поверх мешка и, покряхтел степенно сел перед своим имуществом, подобрав по-монгольски ноги, обутые в старые кирзовые сапоги.

– Тепло тут и не очень тесно, жить можно, — просто сказал он и, взглянув на окно, где все еще не было стекол, добавил сокрушенно:- Бесхозяйственное везде…

Было в нем что-то до странности похожее на горьковского Луку из драмы "На дне".

Живой и общительный политрук Фролов, только завчера прибывший в камеру и быстро, по-армейски освоившийся с обстановкой, шутливо спросил:

– С кем имеем честь познакомиться, сэр?

Кто-то засмеялся:

– На сэра что-то он мало похож — таком же серы как и мы.

– Мистеры и сэры у нас давно повывелись!

– Смотря где…

– Такой же, видать, мужик, как и я, — определ один из нас, по фамилии Пушкин.

– Артемьев моя фамилия, бывший крестьянин-середняк, — ответил новоприбывший, повернув седоватую голову в сторону политрука.