Не сотвори себе кумира

– И все драчуны завсегда правы, виноватым себя еще никто не признал, — продолжал Артемьев. — А по мне так: воевать хочешь, земли тебе мало — ну и воюй царь с царем, президент с президентом. Постройте большой цирк на вольном воздухе, как было в Древнем Риме, возьмите в руки по дубинке или там боксерские перчатки и лупите Друг друга на здоровье, А мы будем на вас глядеть да семечки лузгать…

Слушатели опять дружно засмеялись. Как будто и не в тюрьме и никому не грозит каторга… Всем понравился нехитрый и дешевый план ликвидации войн. Один только Фролов сидел насупившись. Пропагандистский его опыт дал осечку.

– Давайте-ка, друзья, лучше споем что-нибудь потихоньку вместо надоевшей политики, — громко сказал я, видя, что разговор иссяк и крыть Фролову нечем. — Давай, политрук, затягивай какую-нибудь тюремную…

А Ширяев, послушав у двери, не слыхать ли поблизости шагов надзирателя, уже запел:

Как дело измены, как совесть тира-а-ана,
Осенняя но-о-о-очка черна…

Фролов, позабыв все споры, плавно подхватил:

Черней этой ночи встает из тума-а-а-ана
Видением мра-а-а-чным тюрьма.

Я притулился для страховки к косяку двери и тоже тихо подпевал, припоминая слова этой чудесной песни:

Кругом часовые шагают лени-и-иво,
В ночной ти-и-шине, то и знай,
Как стон раздается протяжно, тоскли-и-и-во;
– Слу-у-у-шай!

Фролов стал дирижировать:

Хоть плотны высокие стены ограды,
Железные кре-е-епки замки,
Хоть зорки и ночью тюремщиков взгля-я-а-ады
И всюду сверкают штыки,
Хоть тихо внутри, но тюрьма не кладби-и-и-ищ,
А ты, часовой, не плошай:
Не верь тишине, берегися, дружи-и-и-ище:
– Слу-у-у-шай!

Удивительное дело, думал я: песня написана почти сто лет назад, а ее до сих пор многие знают почти дословно. И певали эту песню повсеместно-и в городе и в деревне. Мне она врезалась в память с отроческих лет, когда на нашей деревенской улице, против нашего дома, собирались в свободные часы любители песен из долгий весенний вечер вспоминали и пели их десятками, в том числе и "Слушай!".

Мы здесь тоже пели нередко, но, конечно, не от радости, а от тоски. Стало быть, и песни как-то сами собой подбирались грустные: кто-то тихо затягивал, а другие подхватывали без уговора.

Вот и сейчас я подтягивал и слушал, не подойдет ли к двери цербер, не постучит ли. Но в камерах пели многие — всех в карцер не пересажаешь.

Вот узник вверху за решеткой желе-е-е-зной
Стоит, прислонившись к окну-у-у,
И взор устремил он в глубь ночи беззве-е-е-здной,
Весь словно впился в тишину.
Ни звука! Порой лишь собака залье-е-тся,
Да крикнет сова-а-а невзначай,
Да мерно внизу под окном разда-е-е-тся:
– Слу-у-у-у-шай!

Песню пропели до конца, хотя слова знали не все. Кто не знал слов — просто подтягивал мелодию.

Много раз приходилось мне потом слушать споры судьбе Родины, но та дискуссия в бывшей моей одиноки запомнилась ярче других.

В нашей камере Артемьев прожил больше месяца и всем запал в душу. Человек мягкого характера, он не только домашним философом, но и компанейским весельчаком. Он часто пел на пару с Фроловым, и пни у них были душевные: "Уж вы горы, вы мои, горы Воробьевские" и Славное море, священный Байкал". особенно Кудимыч любил петь о казни Степана Рази В этой песне он как бы раскрывался весь, целиком о своей печали.

Знать, уж долюшка такая,
Что казак на Дон бежал.
На родной своей сторонке
Во поиманье попал.

Среди полутора десятков арестантов моей дружной камеры не было никого, кто оставался бы равнодушным этой чудо-песне и не подтягивал бы Кудимычеву.

Нет, мне та горька обида,
Мне больна истома та,
Что изменно неправдой
Голова моя взята…

"Изменного неправдой"! Веками гибли люди-большие и малые-от злой измены и черной неправды! От доносов и наущений фарисеев и карьеристов, от суровой злобы властолюбцев, кои тешили свою жестокость ими же сотворенным кумиром, жаждущим всечасно новой крови и новых слез…

Мертвые сраму не имут

После того памятного спора с Кудимычем Фролов помрачнел и угрюмо молчал несколько дней. Что-то происходило в его душе, и Кудимыч, желая принять в нем участие, как-то поинтересовался причиной его ареста.