Не сотвори себе кумира

Никитин лежал крайним от окна, недолгий зимний которого проникал к нам сквозь небольшой зазор между нарами и стеной. При электричестве у нас всегда сумеречно, и глаза наши различали лишь ближайших соседей, чему мы были даже рады: картина была печальной, и глядеть было не на что. Мы были на относительной свободе под юрцами, ставшими для них салоном, и спальней, и всем, чем угодно.

Свободное место позади Шевчука не пустовало: стойкому-то выбыть, как оно мгновенно захватывалось жаждущими отлежаться… Наученные Никитиным, мы уходили за пайками или в туалет по очереди, бдительно, до драки, оберегая место ушедшего. Так и держались тут дней десять…

Виктор Сергеевич говорил о себе вначале нерешительно и, лишь уверившись, что мы не филеры, а свои, постепенно раскрылся и потеплел.

Его впихнули сюда две недели назад.

– Из "Крестов". Знаете такую образцовую тюрьму?

– Слыхал и видел однажды снаружи, но не знал, что образцовая.

– Теперь-то она совсем не образцовая, если иметь в виду страшную тесноту во всех камерах… Эта тюрьма, если вы не знаете, была построена специально для одиночного заключения: в ней тысяча сто пятьдесят одиночек. В этом году в большинстве из них изнывало по десятку и больше…

– В моей одиночке доходило и до двадцати.

– Я не проверял. Может, и в "Крестах" в некоторых одиночках сидело по стольку же, но в той, где сидел я, больше чертовой дюжины не было. Теперь — не знаю…

– А уголовники среди вас были, как здесь?

– Не заметил. Как будто не было.

– Интересно, допускалось ли смешение политических заключенных с уголовниками в дореволюционное время? — спросил я и увидел удивление в его пристальном взгляде. — Я ведь это к слову, да и к делу: здесь уголовники и "враги народа", то есть политические, посажены вместе, при этом первые — в привилегированном положении, — смущенно добавил я.

– Никогда в царских тюрьмах политических не помещали вместе с уголовниками и прочими, — ответил Никитин. — И это вполне понятно. Во-первых, чтобы не унижать интеллигентных людей, а во-вторых, революционная интеллигенция при совместном сожительстве могла пагубно повлиять на уголовников и простой народ, просветить их во вред властям…

– Теперь у нас, кажется, все стали политическими.

– А нас с вами политическими не считают. В этом вся и хитрость. И судить будут, если, конечно, какой-то; суд все же состоится, судить будут по Уголовному кодексу… Правда, ведь хитро придумано? К чему же держать нас отдельно от воров, убийц, растратчиков и прочих "друзей народа"? Мы в глазах органов внутренних дел; хуже преступников. Мы враги Советской власти, враги народа! — с горькой иронией заключил Никитин.

И как бы в подтверждение его слов над нами сильнее прогибались и скрипели нары и сквозь невидимые щели сыпалась какая-то труха и лезла в нос. Я старался переместить голову между щелей и думал: "Да, похоже, что нас считают хуже уголовников. Мы, по иронии судьбы, преступники более опасные, чем весь этот уголовный сброд".

– Но ведь нас еще никто не судил! Мы перед законом еще не преступники! Суд или "тройка" разберутся, сколь велика наша вина перед Родиной, — после паузы робко сказал я.

– Неужели вы все еще верите, что нас вызовут на какую-то "тройку" и будут разбираться?

– Уверен! — сказал я с силой, как будто находился перед большой аудиторией, а не в темном углу под юрцами в тюрьме, до отказа набитой такими же, как сам… — Иначе я не подписал бы ни одной бумажки!

– Блажен, кто верит! А я вот так нисколечки не верю, хотя тоже был вынужден подписать протокол дознания… Поймите наконец, что если всех нас сидящих здесь и в других тюрьмах одного только нашего города судить, то пришлось бы разбираться десяткам судов годами и круглосуточно. Да никаким судам и не поднять этих липовых "дел". Если всех нас вызывать в эти суды и дотошно, как это предписывает процессуальный кодекс, разбираться, с вызовом свидетелей, получится один лишь позор для наших славных чекистов. После первых же разбирательств прикрыли бы эту лавочку.

– По-вашему получается…

– По-моему получается, что и надобности в этом разбирательстве нет никакой! Конкретной вины, по существу, ни у кого нет, значит, судам и делать нечего… Но и выпускать из тюрем нельзя — это было бы грандиозным скандалом на весь мир, провалом НКВД, всей этой борьбы с "врагами народа"…

– Что же, по-вашему, так, без суда, всех и отправят в Сибирь или еще куда?..

– Так вот и отправят, как уже отправили не одну тысячу… Можете не сомневаться. Я здесь уже две недели и знаю, что никого еще ни разу не вызывали ни на "тройку", ни на суд. А вот на этапы из камер выгребли порядочно. Дверей здесь нет, и все, что делается в тюрьме, или почти все становится известным. Ведь это не пересылка!.. Так что нетрудно распознать, куда скликают в определенные дни сотни людей. Никто уже не сомневается, что вызов с вещами-это вызов для отправки в места уже уготованные.

– Почему вы так уверены, что и вас судить не будут? — не сдавался я, чувствуя, как за моей спиной замер Шевчук: он тоже надеялся на правый суд.