Не сотвори себе кумира

Присев к обеденному столу рядом со мной, она положила свою теплую ладонь мне на голову, как это делала всегда в трудные минуты жизни, желая утешить. В небольшой квартире все уже разбрелись по своим углам, лишь жена что-то делала на кухне. Трехлетний Юрка спал в комнате бабушки. Три малолетние племянницы из Ленинграда вместе со своими мамами, моими сестрами Полей и Машей, находились на веранде, где тоже было тихо. Каждое лето они гостили у нас, а завтра должны приехать в отпуск и два наших зятя.

Из кухни пришла жена и поставила на стол тарелки с запоздалым ужином. Заметив, что мы сидим пригорюнившись, она с тревогой спросила:

– О чем засекретничали? Почему оба пасмурные?

– Меня исключили из партии, — еле выдавил я.

– Когда? За что могли тебя исключить?

– Восстановят! — убежденно и ласково сказала мать, даже не спросив о причине такого несчастья. — Видно, ошибся кто-то. Тебя не могут исключить, разве только партию насильно оторвут от тебя… Это совсем невозможно!

Будто предчувствуя беду, в столовую вошли сестры, тихо прикрыв дверь на веранду.

– Что тут у вас произошло? — спросила старшая, запахивая на себе халат.

– Ванюшку из партии исключили, через силу ответила мама.

– На каком основании? За что? А теперь и ни за что исключают, — сказала мать. — Потом восстановят… Ну и год выдался! Ни в какой семье покоя нет, везде ищут супротивников.

Все чувствовали, что слова матери сказаны больше для утешения семьи и что сама она совсем не уверена в благополучном исходе.

– Главное, чтобы врагом народа не объявили, нынче это запросто, — сказала младшая сестра Маша.

– Ну какой же он враг народа? Чего это ты, глупая, выдумываешь? Кто же тогда Друг, если уж мы враги?! — с небывалой силой сказала мать.

– Ладно, завтра все утрясется, — силился я улыбнуться, поднимаясь. — Пора спать, утро вечера всегда мудренее.

– А поужинать-то? Обедал, поди, давно? — задерживала мать, цепляясь за пиджак.

– Какой уж тут ужин, мама. В Калужине не ужинают. Завтра мужики приедут из Ленинграда, вот тогда и поедим с удовольствием… На вокзал надо будет ехать, благо я теперь и от работы свободен.

– Как так свободен? Тебя что же, и уволили? Почему? За какую провинность? — опять посыпались вопросы.

– Да вы не беспокойтесь, все уладится… Мое дело не такое уж безнадежное, чтобы о нем беспокоиться, — бодро говорил я, хотя на душе у меня, как говорится, кошки скребли.

Я снял и повесил пиджак на обычное место. Потом не спеша вышел в коридор, где на летнюю пору, из-за тесноты, я ставил себе раскладушку.

Вскоре вся квартира затихла.

Ночные призраки

Предчувствие новой беды не покидало меня. Еще с час я ворочался на своей неудобной постели, все чего-то ожидая. И только забылся в тревожном полусне, как был разбужен звонком у парадного входа. На продолжительный перезвон быстро вышла мать, как будто дежурила у двери в прихожей, и, пройдя мимо меня к наружной двери, включив свет, спросила:

– Кто там?

– Откройте, из НКВД, — ответил голос из-за двери. За эти секунды я успел натянуть брюки и рубашку и начал зашнуровывать белые парусиновые туфли, бывшие в те годы модными. Между тем мимо перепуганной матери прошли трое оперативников, один из них, незнакомый мне старший лейтенант, остановился возле меня, и спросил:

– Гражданин Ефимов?

– Да, это я.

– Зайдемте в квартиру.

Все мы вошли в столовую, где мать уже успела зажечь свет. Из двери на веранду немедленно появились мои любимые сестрички, и в комнате стало совсем тесно…

– По какому праву беспокойство в ночное время? — нелепо спросил я гостей, уже догадываясь, зачем они пришли. Стрелка настенных часов показывала час ночи.

– Вот ордер на обыск и арест, — тихо сказал старший и подал мне маленькую желтоватую бумажку.

На фирменном бланке в четверть писчего листа, именуемом ордером, подписанным начальником НКВД Бельдягиным и районным прокурором Бурыгиным, уже третьим по счету прокурором за этот год, повелевалось произвести в квартире обыск и арестовать меня «за контрреволюционную деятельность, направленную на срыв мероприятий партии и Советского государства». По самой верхней, чистой кромке ордера было приписано:

«Согласовано. Секретарь РК ВКП(б) Аполоник. 22.08.1937 года».

Все ясно. Оформлено по всем правилам…

– Что там написано, что так долго читаешь? — спросила мать, кутаясь, как от озноба, в старый серый полушалок. Из глаз ее текли слезы.

– Да так, ничего особенного, — выдавил я из себя. — Приглашение в тюрьму.

Мать охнула, грузно опустилась на край разобранной постели. Жена плакала не стесняясь, ухватясь за дверную штору, а сестры всхлипывали.

Между тем ночные пришельцы, давно уже привыкшие к своим неблаговидным обязанностям, к чужим слезам и к чужому горю, делали свое дело. Старший, сев за стол посередине комнаты, уже разложил свои бланки, второй остался на стреме в прихожей, в которую выходила дверь и от соседей. Третий сразу же подсел к моему письменному столу и стал открывать ящики, не спеша обшаривая их и выкладывая все бумаги на стол. Найдя в боковом ящике дегтяревский браунинг, он умело передернул его, разрядил и сунул к себе в карман.