Не сотвори себе врага

Я прогостил у бабы Кати неполные три недели. Перед отъездом я попросил Сережика подарить мне пару-тройку своих работ, которые я хотел показать своим знакомым. Сережик отказал мне наотрез. Он сказал, что хотел бы это сделать, но не может. Никак не может. Это от него не зависит. Все фигурки должны рано или поздно снова вернуться в глиняный ком, иначе будет плохо. Кому от этого станет плохо, он, похоже, и сам не знал. При этом он с полнейшей беспомощностью разводил руками и так старательно отводил глаза в сторону, что я не решился и дальше вторгаться в запретную даже для меня зону и прекратил расспросы.

* * *

Следующим летом, во второй половине июля, я снова приехал в Никитино, теперь уже сам, без чьей-либо помощи. И вели меня сюда уже не тоска и безнадега, а желание хотя бы ненадолго снова стать самим собой, забыв о навязываемых бесконечно меняющимися обстоятельствами ролях.

В деревне я был встречен как старый знакомый. А поскольку я, как и прошлым летом, снова поселился на терраске у бабы Кати, то мне временно как бы присвоили статус ее дальнего родственника. За глаза меня теперь называли не иначе как «Катеринин москвич». Впрочем, говорилось это без всякого злорадства и не таило в себе ничего обидного.

Сережику я привез в подарок толстый том «Властелина Колец» Толкиена (еще в прошлом году я обратил внимание на то, что каталог сельской библиотеки не пополнялся новыми изданиями уже лет десять) и большой, тяжелый куб какого-то особого пластилина, купленного по совету специалиста в художественном салоне.

Книгу Сережик буквально проглотил за два дня, и, после того как я в двадцать первый раз заверил его в том, что он может оставить ее себе, она, аккуратно обернутая в газетку, заняла почетное место на полке в сараюшке, стоящей на берегу речки.

Досконально изучив книгу, Сережик взялся за пластилин. Но вот с ним у Сережика дело не пошло. Смочив по моему совету ладони водой, он старательно мял пластилин руками, стараясь придать ему хоть какую-нибудь узнаваемую форму, но вместо этого из-под пальцев вылезали только жуткие уродцы, отдаленно напоминающие раздавленных прессом каракатиц.

– Ничего у меня с ним не получится. Холодный он.

В голосе Сережика не было ни обиды, ни раздражения. Он просто смял очередную каракатицу в серый комок и отбросил его в сторону. Больше он к пластилину не притрагивался, хотя я и уговаривал его попробовать еще раз – мне очень хотелось показать что-нибудь из сделанного Сережиком своим знакомым, и я надеялся, что уж пластилиновые-то фигурки он разрешит мне забрать. Но вскоре куб пластилина и вовсе куда-то пропал. Должно быть, Сережик, устав от моей назойливости, просто выбросил его в реку.

Как и прошлым летом, я часто наведывался в сараюшку к Сережику и наблюдал за его игрой с глиняными обитателями нарисованной на полу деревни.

За истекший год правила игры претерпели некоторые изменения. Теперь Сережик редко ломал сделанные фигурки, чтобы заменить их новыми. Он подолгу сидел на полу, скрестив ноги, и неотрывно глядел на выстроенных перед ним глиняных человечков. Казалось, что силой своего взгляда он пытался заставить их двигаться. Если он и брал какую-нибудь из фигурок в руки, то не сминал ее, как прежде, а лишь вносил какие-то почти незаметные, важные лишь для него одного изменения. Действовал он при этом преимущественно ногтем мизинца либо концом тонкой щепочки.

Однажды он сказал:

– Иногда мне бывает страшно.

– Почему? – машинально спросил я, еще не понимая, о чем идет речь.

– Мне кажется, что я могу сделать что-то не так и тем самым причинить им вред.

Только после того, как Сережик указал рукой на глиняных человечков, я понял, о ком он говорит.

– А ведь это я их сделал, – продолжал Сережик. – Поэтому я отвечаю за них. И я хочу, чтобы им всем было хорошо.

Что можно ответить ребенку, который, заигравшись, начинает воспринимать кукольные проблемы на полном серьезе? Конечно, можно было притвориться, что я тоже обеспокоен проблемами игрушечной деревни и судьбами ее глиняных обитателей, но меня смущало то, что сидевший передо мной ребенок выглядел как взрослый мужчина, и сюсюканье с ним выглядело бы со стороны верхом идиотизма. Я не нашел ничего лучшего, как только произнести известную фразу:

– Мы все в ответе за тех, кого приручили.

Сережик приоткрыл рот и чуть не охнул от изумления и восторга.

Мне даже стало неудобно, похоже, Сережик решил, что я сам это придумал.

– Ты тоже это чувствуешь? – полушепотом, таинственным голосом, так, будто мы разговаривали о вещах, понятных в этом мире только нам двоим, спросил он.

– Не всегда, – честно признался я. – Но стараюсь не забывать об этом.

Сережик провел по воздуху рукой, как будто создавая над своей деревней невидимый купол, который должен был защитить ее жителей от грозящих им неведомых бед.

– Мы все в ответе за тех, кого приручили, – произнес он как заклинание.

– Вообще-то это сказал Экзюпери, – смущенно пробормотал я.

Но Сережик не слышал меня, поглощенный собственными переживаниями.