Не совсем мой, не совсем твоя

Но ничего этого ей не хочется. Как назло, все окна выходят на парадный подъезд. Сбегать, что ли, к соседям? Но это будет уже полнейшая психушка. Одеться и выйти на улицу? Ага… мало тебе одного синяка…

Чтобы хоть чем-то заняться, она позвонила Ольге. Так и так ее следовало предупредить.

– Извини, подруга, но, кажется, завтра я снова не выйду на работу. Мой бывший поставил мне синяк под глазом.

– Твою мать! – с выражением сказала Ольга. – Он что, совсем охренел?

– Похоже на то.

– А ты? Надеюсь, вправила ему мозги?

– Оль, – сказала Ксения, – ты вообще-то его видела?

– Ну, видела пару раз.

– По-твоему, я могу справиться с таким мастодонтом? Да мы когда в постель ложились, я каждый раз думала, что уже не встану.

Ольга хмыкнула:

– Этот твой теперешний, кажется, не намного мельче. Сколько в нем? Метр восемьдесят пять?

– Вроде того.

– Ну а я что говорю? Хрен редьки не слаще.

– Слаще, слаще!

Тонкие косточки, легкое дыхание… волосы, щекочущие ее запрокинутое лицо…

– Эх, Ксенька, – вздохнула завистливо Ольга, – везет тебе на высоких мужиков! Не то что мне… сплошные доходяги…

– Так выйдешь завтра вместо меня? – спросила Ксения. У нее возникло ощущение, что они съезжают с темы. – А я постараюсь побыстрее привести себя в порядок.

– Базара нет. Звони, как поправишься. И это… не бери в голову. Он того не стоит.

Время, кажется, остановилось. Почесывая толстые щеки развалившейся на подушке Матильды и слушая ее рокочущее «мр-р-р», она закрывает глаза и снова видит величественный фасад церкви Сен-Жермен-л’Оксерруа, в XIV веке служившей королевской капеллой в Лувре. Церковь стоит на месте древнего языческого святилища эпохи Меровингов, и Ник с затаенной скорбью рассказывает ей историю этой династии – последней в Европе династии царей-жрецов.

– Своей сестре ты тоже рассказывал об этом? О длинноволосых королях, наделенных даром предвидения, которые понимали язык животных и могли исцелять наложением рук… о предательстве римско-католической церкви, об уцелевшей младшей ветви Меровингов…

– Рассказывал, когда ей этого хотелось. Но последние четыре месяца мы не очень много говорили. Мы старались освоить иные формы общения. Те, которые дали бы нам возможность поддерживать связь и в дальнейшем – после ее перехода.

Совершить переход… так же говорил о смерти Роберт Монро.

– Она была не совсем обычной девушкой, твоя сестра, не так ли?

– Да, – подтверждает он коротким кивком, глядя поверх ее головы. – Не совсем.

Тетрадь в коричневом переплете лежит под подушкой.

Ты не один. Я чувствую тебя.
Держись – ведь ты всегда так близко к краю!
Упорствуя, безумствуя, скорбя,
Иду след в след. Предвижу, предрекаю.

Не гостья, не подруга, не жена,

Вне всяких узаконенных понятий —
Я здесь. И к крестовинам всех распятий
Я заодно с тобой пригвождена.

И день за днем, всему наперекор,

Не веря ни в приветы, ни в прощанья,
На языке великого молчанья
Ведем мы бесконечный разговор.

Не совсем обычная девочка. Не совсем обычная ситуация. Ей требуется дорогостоящее лечение – брат везет ее в Цюрих. Она мечтает о Париже – брат везет ее в Париж. Он по уши в долгах, тем не менее бросает все, в том числе работу, и четыре месяца своей жизни посвящает тому, чтобы под руководством лучших европейских специалистов обучить ее искусству умирания. И даже сейчас, по прошествии времени, часто, сам того не замечая, говорит о ней так, будто она все еще жива.

…в любой погребальной практике присутствует предположение, что смерть не конец, а переход к другому состоянию. В своем исследовании малайской погребальной системы Роберт Херц показывает, что смерть воспринимается не как мгновенное окончательное событие, а как одна из фаз постепенного развития. Малайцы и другие народы считают смерть процессом, начинающимся с первых дней жизни, и эти взгляды находят отражение в их действиях. Момент, который мы называем смертью, для них не более чем промежуточное состояние, знак, что телом следует должным образом распорядиться.[9]

Было ли это свойственно им всегда, или этому их научили в группе доктора Маргарет Келлер?