Не спешите с харакири

Я снова снимаю трубку и прошу телефонистку просветить меня по поводу стоимости невинной шалости Берю. Делаю это из чистого любопытства – ведь не могу же я унизить нашу гостеприимную хозйку тем, что еЕ гости сами станут оплачивать переговоры. Малышка из П.Т.Т.24 вносит ясность, я перевожу эту сумму во франки и невольно присвистываю.

– Что, дороговато? – беспокоится Толстяк.

– Один миллион восемьдесят пять тысяч старых франков, – говоря я. – Вечеринка начинает дорого обходиться нашей дорогой хозяйке.

– Тем лучше, – бурчит Толстяк – Что, если мы смоемся отсюда?

– Подожди, мне нужно показать конверт старому профессору.

– Почему ты не попросил прочитать его раньше?

– Маленькая хитрость, я хотел, чтобы он сделал это под кайфом.

Мы окончательно возвращаемся в зал, где события начинают принимать более пристойный оборот.

Барбара заявляет, что довольно хлестать виски, и пробил час шампанского.

– Ойахи! Ойахи! – радостно вопит профессор, который пьян, как ханыта Жан. Он фамильярно хватает меня за руку.

– Франция прекрасна! – изливает он мне свою душу.

Затем закрывает глаза и декламирует:

– Граффити ништяки окаки, как говорится в одной нашей пословице. Правда, поразительно, мой дорогой?

– Сногсшибательно, – подтверждаю я. – Как удар молнии. Кстати, о ваших пословицах, дорогой профессор. Что вы думаете по поводу вот этой штуки?

И ваш Сан-Антонио распахивает свой лопатник, достает оттуда конверт и протягивает его Ямамототвердолобо.

– А! Это та самая штучка, о которой ты говорил мне сегодня утром? – бормочет Рульт – Представьте себе, профессор, что...

Он не успевает закончить фразу. Гладя на конверт, ученый зеленеет, что довольно редко происходит с японцами, так как такое изменение цвета является прерогативой китайцев. Он бросает его точно так же, как это сделал утром книготорговец и трижды выкрикивает слово, напоминающее вопль ушастого тюленя, которому прищемили хвост дверцей самосвала. Мы остолбеваем от удивления. Даже филиппинский тенор резко замолкает. Папаша Хилджон распахивает свои пьяные сонные брызги, а Барбара стряхивает ладонь Рульта со своей задней сцены.

– Видите, – шепчу я, – начинается... Я наклоняюсь, чтобы поднять конверт, но в тот миг, когда я дотрагиваюсь до него, Ямамототвердолобо хватает серебренный канделябр и, повторяя свой вопль, наносит ужасный удар по моей руке.

Наступает мой черед брать передышку. Эта старая морщинистая задница, наверное, сломала мне с полдесятка пальцев на правой руке. Профессор снова поднимает канделябр и собирается двинуть им меня по кубышке. Но мой дружище Берю уберегает меня от трещины кумпола, своевременно метнув свой бокал с шампанским в гнусную рожу старой макаки. Папаша-желтоморд роняет свой канделябр и прямиком бежит к открытому окну, из которого сигает головой в городской асфальт, прежде чем у нас успевает сработать хоть одна мозговая клетка, чтобы помешать ему сделать это. Барбара кусает себе локти. Папаша Хилджон, незадолго до того распахнувший свои шкеты, спрашивает с любопытством в голосе:

– Эй, Барбара, my dear!25 Мы на каком этаже?

– На седьмом, – уточняет Рульт.

– О.К., thank you, – вздыхает Хилджон, засыпая, – Poor old beans26

Продолжая потирать свою ноющую руку, я подхожу к окну. Там внизу, в самом низу улицы, зеваки окружают расплющенное тело. Nmh задирают головы вверх...

– Сейчас примчатся легавые – говорит Толстяк. – Ты не думаешь, что нам лучше смотаться отсюда?

Это он хорошо заметил, и я полностью одобряю его осторожность. Опыта ему не занимать, он знает, что «береженого Бог бережет», ну, а Бог надежнее японской полиции. Я отвожу Рульта в сторонку:

– Очень жаль, старина. Но мне бы не хотелось иметь дело с японскими собратьями. Попытайтесь сами уладить это дело.

– Можете положиться на меня. Смывайтесь через черный ход! Он идет, чтобы поднять конверт. Инцидент действует на всех отрезвляюще. Нас слеганца мутит, а котелки вибрируют от напряжения.

– Можете доверить мне его, – говорит Рульт, помахивая конвертом. – Это штука действует, как динамит. Я свяжусь с французскими учеными, может быть, они...

– О кей. Но будьте осторожны с ним. Завтра созвонимся, идет?

– Идет!

Толстяк уже приподнял подол своего кимоно и порхает к выходу, как звезда балета, сорвавшая восторженные аплодисменты публики.

Мы мылимся через четыре ступеньки вниз по служебной лестнице и, очутившись на улице, замечаем; что на миг опередили машину, нашпигованную легавыми. Пусть разбираются без нас. Ну а мы, решив воспользоваться вечерней прохладой для того, чтобы освежить и проветрить мозги, пешком возвращаемся в свою гостиницу.

– Это, в натуре, что-то невероятное! – восклицает Бе-Рхю-Рье. – За всю свою собачью жизнь легавого не встречал ничего подобного! Никогда!

С опущенными под бременем постоянной загадки плечами и зеленым огнедышащим драконом на кимоно. Толстяк здорово смахивает со спины на мешок взрывчатки, мирно бороздящий многолюдные улицы вечернего Токио.

Глава 8