Не спешите с харакири

Время тянется медленно. Летать самолетами весьма приятно, но порой не хватает разнообразия. Я расслабляюсь. Думаю о своей бедняжке Фелиси, которая снова не знает, где ее сын. Правда, я ее предупредил, что могу задержаться, но тем не менее! Моя старушка наверное, ждала меня всю ночь напролет. Вот уж кто должен иметь надежный мотор, не боящийся ночных перегрузок!

Так как я незаметно задремал, меня будит легкое оживление рядом с туалетами. Стюардессы проносятся к пилотской кабине. Появляется командир корабля. Я смекаю, что здесь пахнет жареным и поднимаюсь, чтобы ознакомиться с обстановкой на месте. С первого взгляда я понимаю, что тревога мисс Шафран была ненапрасной. Дверь туалета заперта изнутри, а из-под нее в проход вытекает ручеек крови. Командир Лохоямопадмото дергает ручку и зовет по-японски того, кто за дверью. Но ему никто не отвечает. Тогда он обращается по-английски, по-немецки, по-норвежски, по-конголезски (экс-колониальный бельгийский вариант), по-ацтекски, по-боливийски, по-перуански, по-фински, по-болгарски, по-русски, по-украински, по-китайски, по-корейски, на канадском английском, на канадском французском, на романском швейцарском, по-испански, по-спаниэльски, по-сеттер-ирландски, по-бордельски, по-заикайски, по-глухоненецки и при помощи азбуки Морзе. В ответ — тишина…

Думаю, что теперь — слово за делом. Я прошу командира посторониться, и одним ударом плеча вышибаю хлипкий замок тонкой дверцы.

Перед нашими взорами открывается потрясающая картина.

Третий пассажир, тот самый, который бросил записку в пепельницу, сидит на крышке унитаза. Его руки продолжают сжимать рукоятку японского кинжала, который он мужественно загнал в свой бункер. Вокруг рукоятки обмотан белый платок, уже ставший красным от крови.

Парень беспардонно мертв.

Желтолицые стюардессы зеленеют, как будто их погрузили в метиленовую синь. Командир Лохоюмападмото выглядит чрезвычайно взволнованным. Впрочем, есть с чего! Он отдает на японском распоряжения своим крошкам и переводит на меня недовольный взгляд.

— Я — журналист, — говорю я — Из агентства «Франс-Пресс» в Токио.

Он кивает головой.

— Харакири, — констатирует он.

— Вижу.

Другие пассажиры ничего не успели увидеть.

— Послушайте, — говорю я, — не стоит создавать нервозную обстановку на борту. Что, если мы завернем покойника в одеяло и перенесем его в багажный отсек?

Этим предложением я проливаю бальзам на его рану. Физиономия командира немного просветляется.

— Вы очень любезны, месье.

— Рад помочь вам.

Раздается грохот. Это Толстяк, спеша навстречу новостям, наступил на свои подтяжки и растянулся в полный рост.

— Что здесь за бардак? — интересуется он.

Командир поворачивается к нему и скупо информирует:

— Харакири.

Берю хватает его руку и энергично трясет ее.

— А я — Бенуа-Александр, рад познакомиться!

Затем Толстяк переводит взгляд на мертвеца в его импровизированном тесном склепе.

— Что с этим чуваком, — спрашивает меня Громила, — он страдает запором?

Я строгим взглядом велю ему приткнуться.

— Это самоубийство. Мы должны не допустить паники среди пассажиров. Эти очаровательные демуазели дадут нам одеяло, в которое мы завернем беднягу и отнесем его в багажный отсек.

— Вот те на!. Похороны с утра пораньше! — ухмыляется Бугай — Чего только не вычудят эти…

Еще один испепеляющий взгляд Сан-А. Берю захлопывает варежку. Командир Лохоямападмото трогает меня за руку.

— У нас есть одна свободная кабина, это лучше, чем багажный отсек.

— Хорошо. Ни о чем не беспокойтесь, командир. Лучше отвлеките пассажиров рассказом о пейзажах под крылом самолета.

— Не знаю, как вас благодарить, месье. Это возмутительное происшествие так неожиданно…

— Увы…

Он уходит. Одна из нежных лотосоликих приносит одеяло, другая показывает мне пустую кабину, о которой говорил командир.

Я советую стюардессам во главе с командиром пойти развлечь пассажиров. После их ухода мы с Берю заворачиваем дорогого покойника в саван.

— Что за блажь пришла в башку этому фраеру делать себе кесарево сечение в воздушном сортире? — интересуется Берю.

Я шепчу, продолжая тщательно обшаривать карманы мертвеца:

— В определенном смысле в его смерти виноват я, Толстяк.

— Что ты несешь?

— Он — тот убийца, которого мы искали. Он прочитал записку, которую я оставил на его кресле. В ней я написал, что все раскрыто. Ты ведь знаешь японцев: путь славы и чести, человек-торпеда и прочая мура. Он не захотел смириться со своим поражением и поэтому поспешил к своим предкам.

— Но делать это в сортире — совсем не поэтично, — замечает Берю, которого даже в самые мрачные минуты жизни не покидает способность оценить красоту окружающего мира.