Не спрашивайте меня ни о чем

Картина мне понравилась потому, что вызывала во мне уже знакомое настроение. Нечто пережитое ранее. То, что все время дремало во мне неосознанное, а сейчас оказалось на одной волне с акварелью. И тогда я вспомнил то утро, когда много лет назад бежал босиком к солнцу. Луг не был тем лугом, и мгновение не было тем мгновением, поскольку солнца я не видел, по в акварели было предчувствие того момента. Так что же, дон Педро чувствовал так же, как я, или же в тот момент у него сердце билось так же, как у меня тогда, перед чудом, только он не дождался этого чуда и перенес ожидание на холст?

Мимо моего взора скользили другие картины, но оставляли меня равнодушным. Осматривая их, я дошел до двери в соседнюю комнату и услышал громкие голоса Дианы и дона Педро. Правда, разобрать мог лишь обрывки разговора.

Она то и дело просила его говорить потише, он слушался, но потом вновь повышал голос, и она опять на него шикала.

Дон Педро в чем-то упрекал Диану, говорил с ней как учитель с ученицей, а она лишь тихонько возражала.

…Советовал ей подумать головой, вспомнить, сколько ей лет, и не впадать в детство. Затем пошло что-то о любви, она в чем-то упрекала брата, а он несколько раз повторил по слогам, что в отличие от нее он муж-чи-на, и тут нельзя проводить параллели. Она сказала, чтобы он оставил ее в покое, она ни разу не была по-настоящему счастлива, как другие, и пусть он не пытается отравить ей те несколько дней счастья, что выпали на ее долю. Тогда он произнес какое-то некрасивое слово, в ответ раздалась пощечина, и дон Педро, бацнув дверью, вылетел к нам, бросил исподлобья взгляд в мою сторону и закурил папиросу. Скайдрите с Алфонсом прекратили свой спор, тоже закурили, но сигареты. Я сделал вид, будто все еще осматриваю вопли души дона Педро.

На пороге двери появилась Диана, закурила, и все молчали.

Диана подошла ко мне. Мне показалось, что она плакала, но я не был уверен, потому что сумерки мешали мне разглядеть ее лицо.

— Ну как тебе показались шедевры моего братца?

— Вон та акварелька очень понравилась, — сказал я и кивнул на туманный луг.

Она подошла и смотрела, смотрела…

— Скажите, а вы свои картины не продаете? — спросил я у дона Педро. — Знаю одного художника, которому за голую натурщицу выложили восемь сотен как одну копеечку.

— Покупай! — буркнул дон Педро.

— Ну, зачем же так сразу! — весело воскликнула Диана. — Братец тебе ее сейчас подарит.

Она попыталась снять акварель, но картина была приколочена крепко, наверно, дюймовым гвоздем. Диана не хотела ее повредить и, покопавшись в ящике со столярными инструментами, извлекла из него клещи. Ухватилась ими за гвоздь, но вытянуть не могла.

— Ну помоги же! — раздраженно крикнула она мне. Я стоял как истукан.

Я взял у нее клещи и запросто выдернул гвоздь. Она поймала падающий луг и бросила на стол.

Дон Педро ухмыльнулся в бороденку, поскреб в боку и достал из кармана джинсов фломастер; что-то нацарапал на обратной стороне акварели и кинул мне, ни слова не говоря.

«Дианиному Иво от ее брата». Далее следовал корявый автограф.

— Ты только погляди, — сказала она. — Твои произведения идут в народ.

Мы распрощались и пошли. Слушать споры, нагонявшие скуку, было неинтересно.

Они остались там, в расплывчатом свете свечей. Женщина-счетовод и молодой литератор, кажется, заключившие между собой мир. Облезлый дон Педро — столяр и художник? Или же сперва все-таки художник?

Спустились вниз, на веранде легко нашли путь к двери, потому что луна сейчас светила ярко-ярко.

Она проводила меня на станцию, хотя, по правде говоря, следовало поступить наоборот. Последний поезд ждать не будет, сказала она. Знаю, сказал я, поезд ждать не станет, в особенности если он последний.

Поезд и в самом деле не был настроен долго стоять, и, как только я вошел и встал к окну, прошипели двери, и он тронулся. Вагон поравнялся с Дианой, проскользнул мимо нее; она шагала по пустынному перрону.

Мой вагон тоже был пуст. Я был единственным пассажиром в этот поздний час. Теперь оба мы, и она и я, остались в одиночестве.

Поставил ноги на противоположную скамью. На коленях у меня лежала акварель. Вдруг я взял ее и выкинул в окно. Какое мне дело до того, что хотел отобразить на ней дон Педро? Если он чего-то ждал и не дождался, мне от этого ни тепло ни холодно. Это я видел чудо и сберег в себе. И если уж он так жаждет дива дивного, пускай размалюет еще одну картонку, продаст и купит себе новую сорочку. Не хочу я вешать у себя на стену эту акварель, потому что мне точно придется вспоминать дона Педро, а я не желаю, чтобы у нас с ним было что-то общее.

Чувствовал я себя скверно. Не надо нам было туда ходить. Тогда, наверно, все было бы по-другому.

А теперь я трясся один в поезде. Форменное идиотство.

Однажды, когда уже наступили летние каникулы, ко мне влетел Фред.

— Иво, тебя хочет видеть Лиепинь.

— Что? — Я был неприятно удивлен. — А ну его к богу в рай! Черт знает что! От этих спортсменов даже в каникулы нет никакого спасу.

— Опять запричитал, обомшелый старикашка!