Не ссорьтесь, девочки!

— Мама, у тебя есть в этом доме комната, а у меня нет. И, между прочим, там у тебя тоже телевизор. Пожалуйста, выйди из кухни!

— Ладно, ладно. Не кричи.

Араксия Александровна выключает телевизор и демонстративно уходит, выражая глубокое презрение.

Нонна облегченно вздыхает. Сейчас, теперь, немедленно она сделает то, что давно уже задумала. Готовила себя, молилась, советовалась с Богом, психоаналитиком и картами Таро. Сегодня. Из-под карты звездного неба, приколотой к стене, она вытаскивает фотографию Федора, пришпиливает кнопкой к стене. Полистав записную книжку, она коротко крестится и набирает длинный заграничный номер. Долгие гудки рвут нервы, и, когда Нонна готова повесить трубку, на том конце провода раздается голос беглеца Федора:

— Алло. Алло? Алло!

Затрепетав, Нонна готова уже сказать «Здравствуй», но Араксия Александровна с видом победителя вплывает на кухню. И Нонна бросает трубку. О боже! Месяцы подготовки, тренингов по саморегуляции и каждодневного нытья: «Господи, помоги мне не быть дурой и просто позвонить ему. В конце концов, у нас общий ребенок» растворились как дым. Нонна скрежещет зубами, но еще слишком взволнована, чтобы выговаривать матери, напоминая о правилах коммунального сосуществования. Араксия же Александровна демонстративно, так же как и уходила, подходит к телевизору и снова включает его.

— У меня в телевизоре — полосы. Надо в ремонт нести.

Нонна механически, все еще находясь под впечатлением от голоса любимого мужа, откликается невпопад:

— Денег нет.

— Естественно, — хмыкает Араксия Александровна язвительно.

Но как-то все странно устроено в жизни, зарифмовано, закручено, связано. Потому что во вспыхнувшем экране телевизора Нонна видит не кого-нибудь, а писателя Василия Семенова. Ночной эфир. Прямой эфир.

Очкастый, с залысинами и плохой дикцией журналист спрашивает маститого писателя:

— Вы не думаете вернуться в Россию?

Семенов аж подскочил на месте, будто его не в Россию зовут, а прямиком в ГУЛАГ. Он так встрепенулся, так резко поставил на стеклянный столик бокал с водой, что едва не расплескал!

— Нет. Россия меня приводит в шок.

— Нельзя же так родины бояться, — искренне удивляется Нонна.

И на этого испуганного старикана она потратила часть вечера. А могла бы у Мишки биологию проверить. Но Семенов недолго вызывал жалость. Сегодня он наконец решил быть искренним:

— Это не та Россия, о которой мечтало мое поколение. Вы подумайте, ни одного лица, ни одной женщины, ни одного полноценного мужчины. Нет… Это не то… Принципы шестидесятых…

Нонна всплеснула руками:

— Урод!

Араксия Александровна всегда была строга к дочери. Не отрываясь от экрана она произнесла:

— Не выражайся.

— Мама, погоди!

И Нонка хватает трубку и набирает Юлин номер. Занято. Ладно! Есть еще одна подруга.

А Сонька с Жориком наконец помирились и сидели за поздним ужином перед телевизором. В крутом боевике мелькают кадр за кадром и удар за ударом. Двадцать четыре кадра в секунду, значит, двадцать четыре удара в секунду. А Соня подозревает, что есть еще и тайный двадцать пятый, куда тоже вмонтирована оплеуха.

— Невозможно уже, Жорочка!

Она хватает пульт и переключает канал, внезапно попав на Семенова. Горемыка Семенов красноречиво жалуется:

— Мечта сбылась и обманула. Российская демократия — это пародия на самое себя. Мне не нравится современная Россия. Самое главное — вы поверите ли? — из воздуха России куда-то улетучился эротизм. А для писателя это самое важное. Без этого невозможно писать. Принципы шестидесятых могли сформировать совершенной иной тип человека — человека нового Возрождения… Но увы. Хожу по улицам и думаю: боже, неужели это тот город, который я так любил? Вижу молодых людей, агрессивных и тупых, вижу девушек — вульгарных, с пустыми глазами… Неужели мы в молодости тоже казались такими же агрессивными недоумками, и наши девочки были так же вульгарны? Нет, не может быть! Все во мне протестует! Это одна крайность. Есть еще и другая. Я тут зашел в кафе, передохнуть от своей многочасовой прогулки. Зашел, взял кофе. Да… Меня узнали… Так вот, я встретил компанию молодых женщин. Три подруги, три молодые женщины. Заняться совершенно нечем. Сидят в кафе. Ну, хорошо — вечер, можно расслабиться, посидеть, ну, пятнадцать минут, ну, двадцать, ну, полчаса. А они сидят себе… Все болтают о чем-то. Вы скажете, это просто женское: болтать, сплетничать, предаваться бесперспективным мечтам, в то время, когда годы уходят. А почему? Потому что нет чего-то главного. Нет вертикали! Понимаете, о чем я? Нет, они не были вульгарными, но, видите ли, какое дело… Они мне показались… жалкими… беспомощными и жалкими.

Жорик согласно кивает:

— Небезосновательное замечание.

Соня так бы и треснула пультом по мужниной голове, но тут зазвонил телефон.

— Сонька, ты телек смотришь? — кричит Нонна. — Ты слышишь, что этот урод говорит?

— Импотент!

Жорик вскидывается с дивана:

— Я?!

— Да не ты на этот раз! — кричит она мужу, а потом и Нонне: — Он просто творческий импотент. Он писать не может, а нас фактически обвиняет в этом.