Не страшись урагана любви

Рон, который мог слышать их разговор, хотя и сам разговаривал с Бонхэмом, неожиданно обернулся к ней, глядя слегка через плечо, поскольку он сидел боком, и задиристо дернув подбородком, так свирепо и яростно сверкнул глазами, что она почти всерьез испугалась. Гройнтон смотрел на море. Бонхэм и Дуг разговаривали. И она в ответ изогнула спину, откинула назад плечи и, улыбаясь, потрясла, покачала грудью, все в одно мгновение, так быстро, что никто ничего не заметил. Но улыбки, как она надеялась, у него не появилось. Господи, она любила его намного сильнее, чем всех этих жутких, затраханных типов вместе взятых.

Ясно, что в этом она была не одинока. Поскольку когда они через двадцать минут встали на якорь в Морант Бей (она не видела залива,только прямую линию горизонта), Большой Эл Бонхэм подплыл к катамарану с несколькими рыбами у пояса, вскарабкался на лодку и ухмыляясь распевал такие дифирамбы Рону, что это даже смущало.

Еще раньше вернулся Дуг. Они стали на якорь в слишком глубоком месте, он нигде не мог донырнуть до дна. Почти десять минут он и Лаки сидели в молчании. Сначала казалось, что он хочет поговорить, но она не поощряла его. Он сказал:

— Надеюсь, ты не против того, что я говорил, но я действительно думаю, что Рону нужно вернуться в Га-Бей.

Она ответила:

— Конечно, нет. И мы поедем. Если Рон считает, что должен это сделать, — и снова уткнулась в книгу.

Так что, когда Бонхэм влез на борт, расхваливая Рона, то Дуг уже был там.

— Настоящий парень ваш муж, — сказал он, покачивая головой. — Никогда бы этому не поверил. Этот сучий сын без акваланга ныряет лучше меня.

— Ай, ладно, — сказал Дуг.

— Точняк. Он сегодня нырнул на пятьдесят пять-шестьдесят. А шестьдесят — почти что мой предел в лучшие дни. Никого не видал, кто б так быстро схватывал. Гений, черт подери.

— Тогда у него должно быть хорошее настроение, — сказала Лаки.

— Смешная штука, — испытующе ответил Бонхэм, — но нет. У него все в порядке, когда он волнуется, грустит. Что же с ним? Не могу понять. Теперь его волнует, что он не может удержать диафрагму, не может не пытаться втянуть воздух, когда плывет к поверхности. Говорит, что Гройнтон не делает этого.

— Наверное, он слишком глубоко ныряет, — заметила Лаки, — для своего опыта. — Она неожиданно занервничала и ощутила панический трепет в желудке. — Дуг, дай пива, а?

— Нет, — ответил Бонхэм. — Я не это имел в виду. Это происходит почти с каждым. Я о другом, я не могу представить его целиком. Каждый раз, когда он к чему-то готовится, он нервничает, он не в духе, он напряжен и напуган. А когда он...

— Я думаю, это из-за того, что он не агрессивный тип, — сказала Лаки. И залпом выпила пиво.

— А! — откликнулся Дуг, доставая пиво и себе. — Вот это точно.

— Ну, ладно, — сказал Бонхэм, — я думаю, он заслуживает всего, что уже получил и что может получить. Я никого не видел, кто бы так заслуживал успеха, как он. Он именно то, что я называю совершенно человеческим существом — духовно, физически, в любом смысле. Ну, ладно, — продолжал он, сильно хлопнув большой ладонью по ноге, с видом счастливого удовлетворения. — Знаете, у меня есть теория. Не хотите послушать?

— Конечно. Отчего же, — сказал Дуг.

— О Роне? — осторожнее спросила Лаки. Она не хотела слушать теорий Бонхэма о Роне.

— Нет, не о нем. Хотя и он в нее вписывается. Как и все вы. После войны я закончил Пенсильванский университет, — сказал он, обращаясь к Лаки. — Вы же этого не знали? — Его грозные глаза вновь смотрели на нее загадочно и насмешливо, как было всегда, когда он глядел на нее. Он не ждал ответа.

— Моя теория о тех, кого я называю Избранными или Новой Аристократией. Избранность означает просто прославленность. Если вас это волнует, то оба вы подходите под это определение. Как и Рон. Лаки подходит потому, что она замужем за Роном. В наше время вся эта дребедень прославленности распространилась по всему свету благодаря технологическим достижениям послевоенной эпохи и с тех пор невероятно укрепилась. Взяв все это оптом, все эти достижения, назовем их Массовой Коммуникацией. И вот в этом процессе Избранный, однажды попавший, однажды «избранный» становится отличным от других людей, живет почти что по другим законам. Все их защищают, их лучше обслуживают, с ними иначе обращаются, им отдают лучшие куски во всем, они — соль земли. Все из-за известности. Их начинают защищать символы того, чем все хотели бы стать.