Не только Евтушенко

– К сожалению, в Ялте вокзала нет.

Или дело во вкусе? Чего Евтушенко всегда катастрофически недоставало, так это вкуса. Но есть ли вкус обязательное свойство поэзии? Были и есть безвкусные поэты: Северянин, Бальмонт, Евтушенко. Вкус, вообще, понятие историческое; к примеру, взаимоисключающие друг друга Версаль и Альтамира. Евтушенко перещеголял всех и возвел безвкусицу в литературный принцип. Это все, однако, теория, а вот чему я сам был свидетель.

Неожиданный звонок: Женя приглашает меня на прием в американский культурный центр с последующим просмотром какого-то вестерна. Заехал за мной, посидели в ЦДЛ, потом в машине дожидались одной лярвы, пробы негде ставить, из иностранной комиссии, гэбушный филиальчик в Союзе писателей.

Вторая половина семидесятых, подмораживает, разгар писательского диссента, бывший бунтарь Евтушенко не у дел, задвинутый новой волной менее показушных и более прямодушных протестантов, и те отрицали его, а то и подозревали в нечистой игре – статья Владимира Максимова так и называлась «Осторожно, Евтушенко!», и Женя сильно переживал из-за нее. Само собой, эту статью Максимов написал, уже будучи за кордоном, откуда он катил бочки компры как на оставантов, так и на уезжантов, и эмигре иной, чем он, идеологической окраски. Или закваски? Досталось от Максимова пару раз и мне – однажды, кстати, в компании с Синявским, Евтушенко и Мориц. Но мои отношения с главредом «Континента» Максимовым и членом редколлегии академиком Андреем Сахаровым сами по себе сюжет – да еще какой! – чтобы касаться здесь мимоходом. Вырваться из железных объятий гэбухи и угодить в диссидентско-политиммигрантскую западню – это надо суметь! Выжил – чудом: я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, bla-bla-bla. Со стороны, наверное, я и внешне похож на колобка, не знаю. Собственно, Максимов во всей этой истории играл скорее маргинальную, подсобную роль, ему можно посочувствовать, как ему выкручивали руки, он оправдывался как мог, слал мне письма и телеграммы, иногда по несколько в день, после того как на него насели инкоры, падкие до такого рода сенсаций.

Подробности – в главе «Спасибо академику Сахарову» в следующей моей книге «Дорогие мои покойники. Памяти живых и мертвых».

Отмечу только, что здесь, в Америке, до меня наконец дошло – где-то там, в глубине, ближе к центру земли, в неэвклидовом пространстве сходятся эти клятые параллельные линии, и КГБ создавал лжедиссент руками своих сотрудников, что и мне предлагалось в Питере. Но я был и остался наивняк и, надеюсь, таким помру. Вот, к примеру, о чем я не решился рассказать ни при жизни Максимова, ни при жизни Булата, а теперь – терять уже нечего, тем более обмолвился про это в портрете Окуджавы. Не могу сказать, что мне самому тут все внятно. Пусть читатель разбирается там, где спасовал автор. Тогда уже усомнился, когда Булат сказал, что встретился с Максимовым накануне его отвала и Максимов доверительно ему сообщил, что уезжает с заданием, но игра стоит свеч, в любой организации, а тем более там, есть умные и понимающие люди, которых нынешняя политическая ситуация в стране самым решительным образом не устраивает, и есть возможность повлиять на нее извне и проч. «Континент», пусть на немецкие деньги, и есть одна из таких попыток КГБ разрулить политситуацию в России, продолжал объяснять мне Булат. А большевистский переворот не на немецкие деньги? А запломбированный вагон, в котором привезли в Россию большевиков? См. Солженицына. У него – в его обращении к будущим вождям России – так же легко прочитывается намек на таких вот совестливых прозорливцев в высших эшелонах власти. «Не может быть», – сказал я, имея в виду Максимова. «Почему?» – спросил, улыбаясь, Булат. Не исключено, конечно, что с помощью такой компры, гэбье компрометировало, обезвреживало, нейтрализовывало противника. Убедился потом на собственной шкуре, когда стал узнавать, что я агент КГБ по высшему разряду. Окуджава, однако, не согласился бы на роль мальчика на побегушках и от подобного задания, уверен, увильнул, а то и отказался наотрез. Не тот кадр. Да и не по чину. Но в предотъездный разговор Окуджавы и Максимова верю. Весь вопрос в акцентах: как они были расставлены собеседниками Максимова, как – Максимовым, как – Окуджавой и как теперь, по памяти, расставляю их я. Похоже на игру в испорченный телефон, где последний собеседник слышит противоположное тому, что было в изначальном сообщении. А не есть ли сам мемуарный жанр испорченный телефон?

Нам ничего не остается, как предположить, что мы слышим и помним то, что нам было сказано. Тогда гипотеза о связи Максимова с гэбухой покажется более правдоподобной.

Вот именно: глуби́ны, а не высоты, на которых иерархии не существует и параллельные сходятся.