Не только Евтушенко

Пару лет дулся на меня за публикацию «Моего друга Джеймса Бонда» в иммигрантской прессе о его и Бродского контроверзах и обвинял, что «некто Соловьев хочет поссорить меня с покойником». Будто при жизни они были неразлейвода! Будто не сам Бродский ставил ему палки в колеса до самой смерти, будто не говорил про него прилюдно и печатно (в интервью), что рядом срать не сядет и даже вышел из Американской академии в знак протеста, что туда почетным членом приняли Женю:

«На мой взгляд, это – дурной человек, негодяй – это мое личное ощущение, основанное на личном опыте, – но, кроме того, это чрезвычайно вредная фигура на литературном и политическом горизонте. И состоять с ним в одной организации я просто не считаю для себя приемлемым».

Это не значит, что устами Бродского глаголет истина, что истина у него в кармане, что он всегда прав – и как превосходящий Евтушенко по таланту поэт, и как покойник. Увы, эта участь – смерть – уготована каждому, и восьмидесятитрехлетний Евтушенко скоро сравняется с Бродским: на том свете возраста не имут, всеобщее равенство, царица Нефертити, царь Соломон, Иосиф Бродский и какой-нибудь свежак – ровесники. Думаю, что и покойник осерчал бы на меня за «Бонда», но вел бы себя попристойней – надеюсь. Я пишу не для покойников, да и не для живых, а токмо для самого себя, сам без пяти минут покойник.

Уже здесь, на даче у Миши Фрейдлина на Лонг-Айленде, Саша Грант в присутствии Евтушенко и его – не уверен, что совершеннолетней, но, несомненно, половозрелой – девочки рассказывал очередную свою хохму, и пиит сделал рассказчику выговор за непристойности, на что один из гостей не выдержал: «Как малолеток е*ать – это хорошо, а ругаться матом – нельзя!»

Вот, что бы ни писал, обязательно скособочит на Евтушенко. А как иначе? Ни один другой литератор, художник, режиссер или актер не был в такой мере индивидуальным эквивалентом тогдашней Москвы, как Евтух.

Прошу прощения, Евтушенко.

Пусть только не лукавит: что́ его смутило в «Трех евреях», так это чистота тона, бескомпромиссность позиции, моральный абсолют. Это кого угодно сведет с ума: целка в борделе. Тем более, целкой я не был, но с пеной у рта отстаивал целибат.

Я вышел в открытый океан без карт и навигационных приборов, без матросов – один, но моему суденышку светил далекий маяк: Бродский. Я выбрал высокий ориентир, не подозревая, что он сам – не скажу, слинял, но круто изменился, взяв американский карьерный разбег. Слинял – тоже. Мои к нему последующие претензии не только объективные, но и по личной причине – прилетев в Нью-Йорк, я не узнал свой идеал. Тем, кто открыл его позже, на гребне мировой славы, но с заниженной творческой планкой, было легче: они признавали любого Бродского, не зная великого – неприкаянного Бродского питерского и первых лет иммиграции периода. Рядом с тем Бродским Евтушенко тускнел, казался искусственным, деревянным – его прозвали Буратино не только за длинный нос (даже на роль Сирано де Бержерака приглашался). Фантастический карьерный рывок Бродского в Америке к большой литературе и к моему высокому идеалу отношение имеет разве что по касательной. Под одним именем значились два человека. Худо-бедно я все это излагал в дневниковых записях, отводя душу, а потом собрал и опубликовал под названием «Два Бродских» в нью-йоркской периодике и моих московско-питерских книгах, эту включая. Позднейший скорее корректив, чем постскриптум – либо то и другое, – к моим раздумьям на предложенную тему и был «Мой друг Джеймс Бонд»: о предсмертной тяжбе Бродского с Евтушенко. Вот Женя и разъярился еще сильней, чем на «Трех евреев», которых не читал до нью-йоркского издания 1990 года, а то я сам ему и послал с автографом через Берта Тодда.

Как человек действия – «поэтом можешь ты не быть…» и «поэт в России больше, чем поэт» – Женя науськал на меня парочку здешних своих клевретов (у одного домашний музей Евтушенко в Чикаго): поток писем в «Новое русское слово», которое первым решилось напечатать «Бонда». Или они сами отреагировали, и я зря тяну на Женю?

Кстати, о реакции на критику. Сережа Довлатов, прочтя очередной мой опус о Бродском, сказал, что тот вызовет меня на дуэль. Дуэль не дуэль, но обида была, хотя это была рецензия на его поздний сборник, и, покривив душой, я написал, что половина стихов в нем хороша. Однако Бродский пообвыкся с критикой в свой адрес со стороны англоязычной прессы и, не будучи сам демократом, пропитался демократическим воздухом, которым дышал, а потому обиду свою сглотнул.