Не только память

Деревня кончилась. Арык, вдоль которого мы ехали все время, оказалось, вытекает из обнесенного валами канала — широкого, полного синей, а не желтой воды, текущей среди оживленных рисовых полей. Вдоль канала и проходила укатанная дорога. Казалось, вот за этой пальмой — водохранилище, но снова канал; теперь, думается, оно должно быть за тем пригорком — опять нет, и только километров через семь дорога скатилась с вала, пробежала по сухому водосбросу, снова поднялась на бесконечную насыпь (с камней еще не смыло дождями номера рядов — работу десятников), и мы выехали на берег озера. Оно было тихим, почти безбрежным, и лодки, прилипшие к берегу, говорили о его реальности и основательности. В одной лодке кто-то забыл удочки. Аев спустился к воде, присел на корму лодки и сказал мечтательно:

— Какая рыбалка, должно быть, здесь. Пожить бы в тех домиках денька два-три.

Лев мог только мечтать. И он, и я отлично знали, что через день будем в Рангуне, где воздух мокрый и душный, не то что здешний озерный, утренний. Я тогда не спросил, а потом не вспомнилось, — рыболов ли Лев. Может быть, и нет. Но, глядя на это голубое озеро, с водой такой чистой, какую мы видели лишь в горных ручьях Шанских гор да в озере Инле, где деревни стоят на воде, невольно вспоминаешь рыбалку — вариант оппортунистического «посидеть у речки». Так мы сидели на берегу, смотрели на редкие круги на воде — иногда плескалась крупная рыба (когда она успела вырасти?), молчали и тосковали по дому.

— Мне в ноябре в отпуск, — сказал я.

— А мне еще год. Потом насовсем домой. Все-таки приятно знать, какая нас с тобою ждет страна. Самое страшное на свете — не иметь ее. Ну, быть эмигрантом или если твои родители эмигранты… Здесь особенно чувствуешь свое единство со страной, с народом. Даже тогда, когда становится совсем невмоготу жить вдали от дома, тебя поддерживает то, что ты все-таки вместе со страной. Или даже наоборот — она с тобой вместе. Я слишком красиво говорю?

Нет, мне не казалось и не кажется, что Лев говорил красиво или говорил для того, чтобы говорить. Может, теперь, на бумаге, наш разговор покажется вычурным, истины — слишком прописными. О таком обычно не рассуждают. Как о настоящей любви. И даже больше — если кто начинает говорить при всех громко, — ему не очень доверяешь. Зачем о любви выступать с трибуны? Наверное, поэтому Лев и спросил: «Я слишком красиво говорю?»

Я вспомнил о нашем разговоре на берегу водохранилища не для красного словца. И люди, которые работали здесь, не говорили о любви. Они работали. Они работали для Бирмы, потому что любят свою страну. И ни черта без этой любви не получалось бы…

Еще только семь утра. Директор гидросистемы спит, и мы не сможем дождаться его. Я фотографирую лодки у берега, воду — много воды, канал, уходящий на десятки километров, и арыки, разбегающиеся от него, рисовые поля, которых здесь не было раньше.

Мы едем дальше.

ХРАМЫ НАД РЕКОЙ

Мы провели в Пагане сутки. Больше не было времени. И глава эта что-то вроде лирического отступления. Рассказ о том месте, где берет начало Бирма, рассказ в основном о прошлом, но о прошлом, которое много значит для настоящего. У Бирмы долго пытались отнять ее прошлое, свести его на нет. Мы знаем и о соборе Нотр Дам, и о Парфеноне, но ничего или очень мало знаем о Пагане. В Паган нам надо попасть обязательно. Ведь совсем недавно генерал Не Вин в одном из выступлений сказал, что бирманские студенты знакомы с Наполеоном, а имя Анораты им неизвестно. И как бы ни было занято бирманское правительство, сегодня находятся и деньги, и возможности для того, чтобы с Аноратой, со славным Паганом ближе познакомились студенты и школьники, чтобы и бирманские ученые могли проводить там экспедиции и раскопки: люди должны знать о прошлом, гордиться им — это помогает строить будущее.

* * *

Звезды висели низко и густо. Срываясь с неба, они звонко разбивались о крышу «Волги». Фары высвечивали на обочинах пышные букеты бамбука и витые мышцы кактусов. Порой из-за кактусов выглядывала белым привидением пагода или черная — чернее ночи — стена монастыря. Дорога была разбитой, неровной, но неровности эти скрывались под толстым слоем пыли. Колеса машины нащупывали выбоины, и ослепительное театральное небо заваливалось набок, швыряя о ветви дубль-ве Кассиопеи.

За последние двадцать миль не встретилось ни единого огонька, не донеслось ни голоса. Только раз где-то пролаяла собака да заверещала ящерица и смолкла за шумом мотора.

Я так и не увидал этой дороги днем. Вернее всего, она такая же, как другие бирманские дороги. Те же деревни, монастыри и рощи пальм. Но ничто не могло побороть ее ночной таинственности. Может, это объяснялось тем, что она вела к Пагану и поэтому должна была быть необыкновенной.

Потом, через час или два, дорога кончилась. За окном, закрывая звезды, проплыла, покачиваясь на ухабах, темная громада. Еще одна. Машина неуверенно остановилась у развилки, и громады перестали качаться. Это был Паган.