Не убоюсь зла

Я с интересом перечитал письмо и вернул его следователю, который тем временем раскрыл очередной конверт и вынул еще один листок. "Ну и аккуратисты эти кагебешники! - подумал я. - Каждая бумажка у них в особом конверте!"

- Так вы утверждаете, что устами Липавского и Цыпина говорит КГБ? Ну, а кто говорит устами этого человека? - и Солонченко прочел следующее: "Если раньше мы вышли на коммуникации Брежнев-Марше, то теперь можем выйти на коммуникации Марше-Миттеран, что для Марше может оказаться даже чувствительней".

Он смотрел на меня не отрываясь: пытался определить по выражению лица, вспоминаю ли я эту фразу.

- Вот вам и еще одно свидетельство провокационного характера ваших действий. Что вы об этом скажете?

Фразу эту я вспомнил сразу - возможно, из-за слова "коммуникации", которое вообще-то не из моего лексикона. Цитата из нашего разговора с Лернером в его доме была записана кем-то абсолютно точно. Были мы там втроем: Александр Яковлевич, Виталий и я; беседовали, в частности, о том, чего мы можем ожидать от письма Миттерану. В том, что квартира Лернера прослушивается, никто из нас не сомневался; случалось,что мы даже использовали это в своих целях.

Итак, удивляться тому, что мои слова стали известны КГБ, не приходилось. Но разговор тот не содержал вроде бы ничего криминального -это была очередная беседа о том, как вовлечь в дискуссию о положении советских евреев широкие круги западной общественности. Однако фраза, вырванная из контекста, прозвучала здесь, в кабинете следователя КГБ, как-то жутковато. А главное - они впервые продемонстрировали, как можно использовать против меня уже не чьи-то слова, а мои собственные.

Немного подумав, я сказал Солонченко:

- Прошу занести в протокол ваш вопрос с указанием, какой именно документ мне зачитан, когда он составлен и тому подобное.

Смысл этого требования был прост: если они собираются использовать против меня пленки с записью подслушанных разговоров, то пусть открыто скажут об этом. Я ведь хорошо знал, что оперативники КГБ не любят оставлять следы и что оправдать подслушивание ссылками на закон им будет не так просто.

И действительно, Солонченко сразу же пошел на попятный:

- Но разве вы не знаете, чьи это слова? - а когда я повторил свое требование, поспешно спрятал документ в конверт и сказал. - Ну ладно, это неважно. Я имею в виду для нашего допроса. Хотел проверить, как у вас с памятью.

Однако через некоторое время, уже закончив допрос, он вдруг позволил себе откровенность:

- Надеюсь, вы понимаете, что бывают случаи, когда прокурор дает разрешение на прослушивание разговоров. Есть разница между безответственной болтовней, даже клеветой, и изменой Родине. Ну, да мы с вами еще дойдем до этого. А пока - думайте, думайте!

10. ОБВИНЕНИЕ В ШПИОНАЖЕ

Прошло около недели. Не помню, допрашивали ли меня в те дни; если допросы и были, то никакого следа в памяти они не оставили.

Запомнилось мне лишь то, что я постоянно возвращался в мыслях к разговору с Солонченко, гадая, какие из бесед, в которых я участвовал, записаны в КГБ, вертел и так и сяк ту или иную фразу, пытаясь представить себе, какой смысл она может обрести, если ее вырвать из контекста. Глупое, конечно, это было занятие, и я корил себя: чепухой увлекся, самоедствуешь; скроить уголовное дело они могут и из докладов, прочитанных на съезде КПСС, а не то что из наших разговоров; лучше думай о том, какую бы ловушку им еще подстроить, какая информация тебе нужна. Но никак не удавалось мне победить свои страхи, отогнать одно неприятное воспоминание, которое было им причиной.