Не уходи

— Тогда пойдем вместе. — Он притянул жену к себе. — Мы успеем не только принять душ и переодеться.

Грегу всегда доставляло наслаждение заниматься с Лизетт любовью. Он любил в ней все: изгиб шеи, гладкие молочно-белые груди, тонкую талию… Даже длинный шрам на внутренней стороне бедра не нарушал ее гармоничной красоты. Увидев этот шрам впервые, Грег погладил его пальцем и сразу заметил, как напряглась Лизетт. Пытаясь успокоить ее, он сказал, что шрам почти незаметен. Однако Грег понял. — Лизетт ему не поверила. Этот шрам очень огорчал жену, поэтому Грег делал вид, будто не помнит о нем.

Через полчаса Лизетт неохотно выскользнула из объятий мужа и встала с кровати.

— Мы опоздаем, дорогой, — уже половина седьмого.

Грег приподнялся на локте, с удовольствием разглядывая обнаженную жену.

— Из-за этого не грех и опоздать, — с усмешкой промолвил он.

Увидев выражение его глаз, Лизетт затрепетала. Она думала, что уже никогда не полюбит другого мужчину так, как Дитера. Но сейчас Лизетт с изумлением осознала, что ее любовь к Грегу гораздо глубже и сильнее, чем отчаянная страсть к Дитеру. Она никогда не была женой Дитера, никогда не проводила с ним целые дни, как делала это с Грегом. Дитер научил ее любви, это был его дар ей, за который она и Грег должны быть благодарны ему.

Лизетт пошла в душ. Ей очень хотелось бы рассказать Грегу о Дитере… о его храбрости, о том, как бесстрашно он вступил в заговор против Гитлера. Лизетт наивно предполагала, что Дитер понравился бы Грегу.

Но нет, нельзя даже думать об этом. Она должна любить Грега, стараться, чтобы он гордился ею.

Лизетт надела светло-голубое платье, лайковые туфли цвета слоновой кости, сделала высокую прическу и заколола волосы длинными шпильками с драгоценными камнями.

— Ты выглядишь потрясающе! — воскликнул восхищенный Грег, и Лизетт почувствовала себя очень счастливой. Она решила больше не вспоминать о письме Люка и не позволять прошлому затмевать радость настоящего. Однако уже через двадцать минут ее добрые намерения рассыпались в прах.

— Рад видеть вас обоих, — сердечно сказал Фрэнк Уорнер, встретив их у дверей своего особняка в колониальном стиле. — Прошу вас в дом. Надеюсь, вы рассудите мой спор с Брэдом Деннингтоном. Он утверждает, что Нюрнбергский процесс — отнюдь не обязательный элемент эксгибиционизма. Что вы думаете по этому поводу?

— Я думаю, что он кретин, — резко бросил Грег. Лицо его напряглось, уголки рта задергались. — На скамье подсудимых должны сидеть все немцы, а не двадцать один специально отобранный экземпляр.

— Вот тут я с тобой не согласен, Грег, — возразил Фрэнк Уорнер, предлагая гостям напитки. — Нельзя возлагать на всю нацию ответственность за преступления небольшой кучки главарей. Это несправедливо. У меня есть друг, он немец… но с детских лет живет в Лос-Анджелесе. По твоим словам выходит, будто он так же виновен, как звери из СС, просто потому, что он немец. Но мой друг ни в чем не виноват, это обаятельный, культурный…

— Чушь! — Грег пришел в такое неистовство, что хозяин невольно попятился. — Ты не знаешь, о чем говоришь, Фрэнк. А я знаю, потому что был там. И видел такое, чего ты себе и представить не можешь. Вся нация умственно больна. Это она допустила такие мерзости, как Освенцим и Дахау. И не говори мне об обаятельных, культурных немцах, ибо таких не существует!

Фрэнк засмеялся, стараясь сгладить неловкость. Он понятия не имел, что Грег так непримиримо настроен против немцев. К тому же, как хозяин, Фрэнк не желал превратить свою вечеринку в обсуждение военных преступлений немцев.

— Ладно, забудем об этом. — Фрэнк похлопал Грега по плечу. — Давай я познакомлю тебя со своим другом из Нью-Йорка. Его компания подумывает о том, чтобы поменять рекламное агентство. Думаю, ты поможешь ему сделать выбор.

Грег глубоко вздохнул и взял Лизетт за руку. Фрэнк повел их через заполненную гостями комнату к крупному седовласому джентльмену, курившему сигару.

Поглощенная своими мыслями, Лизетт не слышала, о чем они говорили. Сейчас она отчетливо поняла, что Грег питает глубочайшую ненависть к немцам. То, что он увидел в Дахау, потрясло его, и теперь Грег считал всех немцев нацистами. Без исключения. Значит, он никогда не простил бы ей то прошлое, которое Лизетт всеми силами пыталась забыть.

—…и он действительно потрясающий фотограф. — Дайна Уорнер оживленно улыбнулась Лизетт. — А детей фотографирует просто замечательно. Уверена, фотографии Доминика…

Доминик. Наполовину француз, наполовину немец. Доминик. Ребенок, которого Грег считает своим сыном. Доминик — копия своего отца-немца.

— Ты в порядке? — встревожилась Дайна Уорнер. — Ты хорошо себя чувствуешь? Может, присядешь? Я схожу за Грегом.

Лизетт увидела, как Дайна прервала беседу Грега с бизнесменом из Нью-Йорка. Озабоченный Грег устремился к жене. Заметив, какие взгляды бросают на него женщины, Лизетт подумала, что он и впрямь очень сексуален.

— Устала, дорогая? — заботливо спросил Грег.

Лизетт кивнула, охваченная нежностью к мужу и чувством вины перед ним.