Не уходи

Она закрыла глаза, но веки у нее трепетали. Вот она снова открыла глаза, повернула ко мне голову и, протянув ладонь, погладила мою ногу. От этой ее ласки я вздрогнул, это было даже не удовольствие, это было счастье, мне захотелось тут же остановиться у обочины, возле ограждения, и приняться ее любить, забраться внутрь ее такого милого, такого худенького остова.

— Подвинься поближе.

Она послушалась, положила мне на плечо свою миниатюрную голову, и мы стали вместе смотреть на автостраду. Она дышала тихо и ровно, и понемногу великий покой стал овладевать нами. День выдался не очень солнечный, погода стояла кислая, встречались даже полосы тумана. Движение было плотным. То и дело какой-нибудь фургон-тяжеловоз выходил из правого ряда и, спохватившись, начинал сигналить фарой. День, дочка, был самый обычный, ничего особенного, только вот за всю мою жизнь у меня не случалось такого удивительного путешествия. И когда я теперь, думая о своей жизни, хочу сделать себе приятное, я вновь и вновь вспоминаю эту нашу поездку. Вспоминаю скорость, которая там, снаружи, чиркала по корпусу машины, и нас самих, притихших внутри нее, вдыхающих что-то волшебное, избавляющее нас от мучительных забот, начисто снимающее усталость. Нас захлестнуло счастье, совершенно беспричинное, счастье неожиданное и бездонное. Похоже было, что само небо, это серое и анонимное небо, вдруг решило нас за что-то вознаградить.

Я и не помнил, чтобы когда-нибудь был в таком ладу с самим собой. Все во мне пришло в согласие: грудь под рубашкой, лоб, взгляд, руки, лежащие на баранке, легкая тяжесть ее головы на моем плече. Италия уснула, я боялся двигаться, не хотел ее будить, но иногда мне приходилось это делать — нужно было переключать скорости, а на ручке скоростей покоилась ее нога, каждый раз я убирал ее тихонько и нежно. Мне так трудно было любить ее, я ее отверг, отвернулся от нее, по моей вине она решила сделать аборт. Теперь все это позади. Она будет со мною всегда, наше бегство на юг представлялось мне первым настоящим шагом по дороге возвращения к ней. Да, эта поездка туда, в ее родные края, даст нам возможность все начать с начала. Мне так не терпелось скорее доехать до места, увидеть, как она выйдет из машины в этом синем платье, измявшемся за время долгой дороги. Вот ее белая ладонь, на фоне развевающихся концов шарфа, сигнализирует мне, чтобы я не шел за нею, чтобы я дал ей в одиночестве совершить первый шаг в свое ушедшее детство, — ведь поначалу это не радость, поначалу это прежде всего растерянность. Наверное, там, на ее родной земле, на паперти бедной, готовой развалиться церкви, я стану перед нею на колени, обниму ее ноги и в последний раз попрошу прощения. Потом мне уже не нужно будет это делать. С этих пор и впредь я буду любить ее, не доставляя ей боли.

Вот о чем я думал в это время, Анджела, а вовсе не о тебе. Ты родилась, ты была здорова, твоя мать чувствовала себя хорошо. Я напишу ей письмо, совсем коротенькое, все расскажу, не пытаясь оправдываться, — факты, одни только факты, это займет всего несколько строчек. Остальное — это уже только мое. Любовь невозможно объяснить. Она одинока, она сама себя обманывает и сама за это расплачивается. Я постараюсь побыстрее все поставить на свои места, избежать бессмысленных шагов. Прямо завтра я поговорю по телефону с Родольфо, он адвокат, он друг нашей семьи, пусть он договаривается с Эльзой. Я предоставлю ей распоряжаться всем, что у нас есть. Мне ничего не нужно, кроме женщины, что сидела рядом, и женщину эту я увозил с собой. Мы ехали по автостраде, которая сделалась теперь более ровной; пыльные пучки олеандров стали появляться справа и слева от ограждения. Освещение изменилось, день клонился к концу, световые контрасты стали менее резкими, но цвета поблекли; лицо Италии казалось почти лиловым. Справа, на сиденье, лежала ее полураскрытая ладошка и в такт движению машины колыхалась между ее ногой и моей. Я забрал эту ладошку в свою ладонь и держал крепко-крепко. Пусть попробует ее кто-нибудь у меня отнять, думал я, пусть только попробует.

Я притормозил у автогриля, мне хотелось пить, и нужно было заглянуть в туалет. Медленно я вытянул свое плечо из-под головы Италии, она тут же улеглась на сиденье и тихонько засопела. Снаружи вовсе не было холодно, я стал искать по карманам монеты, чтобы положить их в жестяную тарелку, одиноко стоящую на столике у входа в туалет. Мелочи у меня не оказалось, но у столика никто не появился, так что я справил нужду, не заплатив за это никакой дани. В баре оказался один-единственный посетитель — крепкий мужчина без пальто ел бутерброд. Я взял кофе в пластиковом стаканчике, бутылку минеральной воды, пачку печенья для Италии и вышел на воздух.