Не уходи. Останься

Вот как? Как она может быть такой… такой странно необыкновенной? Иногда пугающе равнодушной и отрешенной, как на утренних тренировках. Ведь каждый день она в зале. Разминка, растяжка, потом час спарринга со сменой партнеров и еще, если успевает, идет на улицу бегать. И все с таким спокойным и отрешенным лицом, что его оторопь брала, да и не его одного. Все в зале нервничали, задержав дыхание, когда она вызывала каждого мужика из его охраны к себе на маты. Все. Но не она. Убийственно спокойна.

И сейчас, абсолютно другая. Глаза задумчивые, о чем-то размышляла, сидя за барной стойкой и попивая кофе: черный без сахара. И явно не первая чашка же. Он опаздывал. И ни словом его не поторопила, еще и позаботилась.

Легкая усмешка на губах, будто пыталась задавить улыбку.

Чему она радовалась? О ком думала? О ком вспоминала?

Сердце билось с перерывами, пока к машине шел. Волей заставлял себя спокойно дышать, а его распирало всего, и казалось, вдохнет чуть глубже, — разорвет.

Не понимал ее. И себя рядом с ней не понимал.

Испытывал поначалу сексуальное возбуждение, хотел ее. Только не теперь. Она ему как человек была интересна, как возможно, друг и соратник. И ему хотелось ей в голову забраться и мысли ее прочитать. Узнать все. Как-то попытаться помочь. Только нужна ли ей помощь?!

Или, может, ему кажется? Может, просто на ее фоне ему становится неуютно и хочется быть героем?

Идиотская мысль. И он тоже идиот.

Потом об этом подумает, — работы по горло, и с Данькой надо что-то решать. Остальное, — потом.

***

Нет ничего хуже, чем ожидание «смерти». Когда на взводе все инстинкты, все рецепторы, оголен каждый нерв и все ощущения на пределе.

От нее, этим с*аным ожиданием заразились и парни, стоило ей только в машину утром сесть.

И теперь напряженные взгляды провожали каждый шаг Шраймана. От любого шороха тело приходило в бешеное напряжение, а сердце замирало, и она прислушивалась к шуму в приемной, при этом инстинктивно хватаясь за пистолет.

Сам Шрайман от ее вздрагиваний еще больше дергался и еще больше нервничал.

Не день, а «сказка».

И она радовалась как самая последняя дура, что он закончился.

Зря радовалась.

Потому что, стоило только голове коснуться подушки, сознание отключилось, душа замерла в тревожном ожидании, а вот то, что еще глубже, то, что ЗА душой, глубоко спрятанное и похороненное, присыпанное пеплом разрушенных надежд, выползло.

Дима раньше думала, что кошмары, — это обязательно какие-то ужасные события, болезненные, не приятные.

Но ее настоящие кошмары другие. Они не делают ей больно. Они ее убивают. И где-то внутри, где уже давно ничего не болело, потому что умерло, снова ломается что-то, важнее костей.

— Ты не можешь говорить этого всерьез, Дима, не можешь!

Ибрагим стоял к ней вполоборота, даже не смотрел, отвернулся. Но ей и не нужно было, чтобы он на нее смотрел. Сломалась бы. Треснула пополам и никогда бы эта трещина не зажила. Так что, пусть лучше вот так. Отвернувшись друг от друга. Не глядя в глаза, но ощущая друг друга кожей.

Так, между ними, с самого начала. Не нужны были слова. Не имели значения. Не нужно было переводить эмоции в какой-то набор букв и звуков. Все было ясно и так. Потому что, перед ним она была обнажена душой. Открыта. Вся. И он ее наизнанку выворачивал своим отрицанием вначале, а затем и любовью.

Ему не нужно было говорить ей что-то, чтобы убедить в своих чувствах. Ему не нужно было ее ласкать руками, губами, телом, чтобы завести. Нужно было просто заглянуть в глаза, и она пропадала.

И сейчас могла пропасть. Но нельзя! Нельзя!

Оба это понимали. Потому и ссорились.

Хотелось подойти к нему. Обнять со спины и уткнуться носом в темную рубашку. Вдохнуть родной и любимый запах, наполниться им, набраться сил.

Любовь не делает человека слабым: в их мире, в их реалиях, — это непозволительная роскошь иметь такую болевую точку. Но те, кто запрещают себе любить, никогда не узнают, что на самом деле любовь — это сила. Огромная. Она спасает. Она умиротворяет любую бурю. Она придает силы. Дарит надежду.

Ибрагим для нее, — все. И даже больше. Он ее жизнь. За него она умрет, если потребуется. И тем больней и обидней становится, когда между ними воцаряется непонимание.

Он ей доверяет свою жизнь, себя. Но когда речь заходит о его делах, он ее не слышит, не хочет слышать…

Все же решилась. Подошла и обняла, как хотелось до зуда в ладонях. Прижалась к нему всем телом, навалилась.

— Я не хочу ссориться, — прошептала горячо, дыша ему в спину. Дернулся от ее поступка, повернулся в ее руках.

Обнял лицо ладонями, погладил бархатистую кожу, обвел пальцем контур губ, а потом сжал одной ладонью челюсть, стиснул сильно, до боли.

— Тогда не лезь в мои дела, — прошипел зло и поцеловал.

Каждый поцелуй, — он разный. Одинаковых не бывает.

Этот был злым, наказывающим. Властное движение губ, яростный напор языка, и покусывающие зубы. Не ласкал ее. Наказывал.

И смотрел. Глаза не закрыл. Наблюдал за ее реакцией на его действия. Кайфовал от ее чувств, от того как искорка желания промелькнула в ее стальных глазах.

Подхватил на руки и понес в спальню…