Не в счет (СИ)

А ещё в голове пульсировала мысль, что если что, то в этой жизни и на этом свете у меня останется только один по-настоящему родной и близкий, надежный мне человек. У меня будет только Женька.

— Мама справится, — она, словно чувствуя, а может, думая тоже самое, прошептала мне в волосы, повернув голову и обняв.

На третий день.

Продолжила невпопад и бессмысленно:

— Мне в последнее дежурство такого придурка пьяного привезли. Он нам песни пел, — хихикнула Енька тихо и нервно, истерично. — Такие, душевно-матерные. И Рождественского мне прочитал, представляешь? Приходить к тебе, чтоб снова просто вслушиваться в голос…

— Не представляю, — первые слова за всё молчание я вытолкнула из себя через силу и почти боль склеившимися губами.

И не человеческим голосом, а противным вороньим карканьем.

И, подумав, скрипуче добавила:

— Ты стихи терпеть не можешь.

— Угу, — Женька промычала согласно, уточнила, помолчав. — Пьяных идиотов тоже, да и просто идиотов. Бесят. А этот… Евгений Князев. От князя одна фамилия. В ментовке работает. И детдомовский он. А Рождественского знает…

О Жеке первый раз я услышала именно тогда.

3 часа 35 минут до…

На балкон, где первая встреча влюбленных должна состояться по сценарию, меня выпихивают торопливо и в четыре руки.

Швыряют следом в лицо шубу.

Или, что точнее, шубку.

Такую белоснежную, укороченную и на вид невесомую шубку, но… уменьшительно-ласкательные суффиксы я тихо ненавижу ещё со школы, поэтому шубой, отгоняя мысли про что-то громоздкое и до пят, кинутую накидку я упрямо обзываю.

Не обращаю внимание на фырканье Ивницкой.

— Сань, тюль!

Напоминание Адмирала последнее, что я слышу, прежде чем балконную дверь они плотно закрывают и несчастный тюль поправляют. Сдвигают шторы, чтобы невесту через французское окно разглядеть было точно невозможно.

Всё.

Жди, Алина, жениха, которому финальное испытание от родителей пройти придётся. Потребуется доказать, что моей руки, а заодно прочих органов он достоин. И, пожалуй, на месте Гарина я бы давно послала все эти конкурсы и, развернувшись, гордо ушла в закат.

Он же вот терпит.

По крайней мере, смешливый шум и задорные крики из гостиной я слышу.

Прохожусь, надевая шубу, по балкону, что длинен. Протянулся вдоль окон и гостиной, и спальни, почти до соседнего балкона, от которого я отхожу. Иду до того края, где только пустота и двадцать этажей вниз.

Я цепляюсь пальцами за перила кованой балюстрады.

Смотрю на город.

Мой.

Все улицы и дворы его я знаю.

Я прошла по ним, гуляя или ища очередную больницу. Я пробежала, срываясь с шага от невыносимой боли или со смехом спасаясь от заслуженных люлей. Я простояла множество пробок вместе с Ивницкой, и под Новый год однажды мы провели в машине весь вечер, успев и поужинать, и через трассу с кольцевой объехать.

Я каталась вон на том — видно между многоэтажками и сквозь голые ветви — колесе центрального парка, в котором Измайлова на американские горки я как-то затащила. И на велотандеме, хохоча до слёз и не падая исключительным чудом, мы там с Ивницкой под его ехидные комментарии и съемку круги накатывали.

Уехали, приноровившись и оскорбившись за «конвульсии сороконожки», от Глеба Александровича куда подальше и без предупреждения. А он, злясь и ругаясь под конец вполне так натурально, по всем дорожкам и кустам нас искал и мой телефон обрывал.

Из нас двоих Измайлов всегда в первую очередь звонил мне.

И орал на меня.

Только значение это потеряло.

Или улетело оно вместе с листьями, которых на деревьях почти не осталось. Выпал позавчера запоздавший в этом году первый снег. Он осел на хрустких листьях, что жёлтыми и багряными кляксами тёмные и бездонные лужи прикрыли.

Вмёрзли в их ледяную корку.

А на упрямо-зелёной траве, больше не тая, застыла седая изморозь. Исчезла чернота мокрой земли, и только асфальт ещё держался.

И ещё недели две продержится.

Если солнце, как сегодня, светить ярко и жарко будет. Тогда оттают дворовые озёра, и с крыш, обманывая и дразня весной, застучит капель. Она призрачно стучит уже сейчас, а потому глаза, подставляя лицо лучам и легкому ветру, я закрываю.

Чтоб парк вдали не видеть, не вытягивать один кадр памяти за другим.

Мне и без них… страшно.

Волнительно.

Я жду и боюсь одновременно, когда дверь наконец откроется и Гарин войдет. Он увидит меня, как будто, правда, в первый раз, а Рада для истории нас запечатлеет. И душевный протест последний момент у меня отчего-то вызывает.

Я не хочу третьего.

Кого-то ещё, кто на память, стараясь для нас, важный момент жизни оставит, но… вторгнется в него и, пожалуй, в моём представлении, разрушит. Или станет свидетелем чего-то очень личного, того, что никому показывать я не хочу.

И сказать своё веское слово, отказываясь от этой первой встречи при всех и на пленку, мне следовало.

Надо было.