Не в счет

Раз рецепты к занятию не написала и озвучить их, соответственно, была не в состоянии.

— Как ты тетрадь могла дома забыть, — Милена Фарисовна, заменявшая нашего Антона, интересовалась едко и громко, чтоб все две группы слышали и тихим смехом заходились, — как тебя там… Алина Калинина? Где таскалась, что тетрадь потеряла?

— Она дома, — я повторила упрямо.

Пожелала мысленно здоровья Тохе, который, зараза, весь семестр нас с особым садизмом мучил, а тут вдруг заболеть решил.

Антон Михайлович, конечно, был той ещё занудой, душнилой и отменной садюгой, что, следя зорким ястребом, не давал списать даже Ивницкой. Она же мастер-классы по списыванию ещё со школы давать могла.

Но…

Тоха при всём этом был хорошим и жутко умным.

Он понимал и, главное, объяснял на пальцах такие механизмы действия, которые все остальные и с бутылкой разобрать не могли. Он знал на зубок — я уверена — все препараты и их взаимодействие, показания, побочку, дозы, международные и торговые названия, попутно деля последние на оригиналы и дженерики. Он был старше нас всего на пару лет, преподавал первый год и очки для солидности оттого цеплял, а мы, улыбаясь или ругаясь, за глаза звали его Тохой.

Только так, по-доброму.

И с уважением.

И если мне когда-то в жизни понадобится клинический фармаколог, то кому позвонить и куда пойти я знаю точно.

— По клубам-борделям шлялась? — дать реферат и отстать от меня Милена грымза Фарисовна просто так не могла, а потому шоу и вопросы продолжались. — Или с алкашами и пивом? Ну, чего молчим? Язык проглотила, Алина Калинина⁈

— Нет.

О том, что от стыда и унижения гореть могут не только щёки, но и уши, я узнала именно в тот день.

Под смех многих и сочувственный взгляд Ивницкой.

Свою тетрадь, когда меня спросили, она придвинуть ко мне попыталась, но Милена Фарисовна бдила и по «подружайкам-помогайкам» издевательски проехалась, пообещала реферат уже Ивницкой.

И на ноги, чтоб не подсматривала, она меня подняла.

— Доза амикацина какая?

— Двести миллиграмм.

— Совсем тупая? — она спросила небрежно и презрительно.

А я промолчала.

Хотя да, особо умной я не была, как и везучей.

Рецепты я не написала и не выучила первый раз за весь год. Не успела, готовясь к патану, а после решила, что забытая тетрадь прокатит лучше, чем пустая. Тоха на это лишь укоризненно бы посмотрел и выразительно вздохнул, а за незнание кулаком бы погрозил и на следующей паре, рисуя пока двойку, спросил.

Он бы не стал никогда унижать вот так.

Только Антон Михайлович свалился с температурой, а я ошиблась.

Дождалась всё же свой реферат, о котором забылось, впрочем, быстро. Все смешки и слова Фарисовны стали неважными, когда с кафедры я вышла и, достав телефон, восемь пропущенных от Адмирала увидела.

«Саня рожает».

Он написал коротко и по делу.

А я, застывая на лестнице и всем мешаясь, купила билет до Питера на ближайший рейс. Я что-то говорила и что-то отвечала Ивницкой, пока в гардероб мы спускались, получали куртки, переобувались и халаты убирали.

Я посмотрела невидяще на Измайлова, который что-то спросил и, не дождавшись ответа, бровь привычно выгнул, помахал рукой перед моим лицом, а затем покосился на Польку.

И позвонить они сказали оба.

А я, кажется, пообещала.

Дошла до остановки и только там сообразила, что на автобус — это ждать его, добираться больше часа и две пересадки до кучи делать.

Такси я вызвала поспешно.

Оказалась в девять вечера на Менделеевской линии, в институте Отта.

В холле, где Адмирал и Аурелия Романовна уже были. Первый расхаживал и пугал одним своим грозным и огромным видом, в котором нервности, на самом деле, было куда больше. Вторая сидела каменным и невозмутимым сфинксом.

Бегущая следом за мной Женька при виде них всхлипнула.

И покачнулась.

И ждать, упираясь расставленными руками, она уселась рядом с Аурелией Романовной.

Она застыла.

Как и часы, что шли-шли-шли, а проходили только две минуты. Или пять, когда везло, и длинная стрелка с тройки на четвёрку дёргано переползала.

Мы же ждали.

Молчали, потому что… чужими мы по сути были. А то, что нас хоть как-то объединяло и роднило, было там, за лестницами и стенами, за множеством дверей, в родильном зале. И что там происходило мы не знали.

Не знали, ждали и боялись.

В три ночи к нам вышли и поздравили, сказали про мальчика, ещё не Лёшку. Здоровый, два килограмма шестьсот грамм.

— А Саня? — Адмирал был сильнее.

Он смог спросить.

В отличие от меня или Женьки, которая белой, будто бескровной, была. И её зелёные глаза, застывшие взглядом на враче, мёртвыми почудились.

— Ваша жена… пока идёт операция.

Операция, которой не должно было быть.

И реанимации.

Не должно было быть в нашей жизни тех трёх дней, в которые из института Отты мы с Женькой, как и Адмирал, так и не ушли. Мы ждали, всё так же почти не разговаривая. Не пошли, пусть и предлагали, к мальчику, ещё не Лёшке.

Мы отказались.

К нему в те дни ходила только Аурелия Романовна.

Я же сидела на ставшей родной банкетке с ногами и, прижимаясь к застывшей Еньке, чувствовала себя ребёнком, который в магазине потерялся. Он оказался один среди чужих и незнакомых взрослых, одним во всем мире.