Не в счет

— Тогда… мы не разговаривали?

Руку для подтверждения сговора я протягиваю лодочкой.

А Артём, расплываясь в своей широченной и заразной улыбке, соглашается:

— Мы не разговаривали.

— Именно, но ты в подробностях расскажешь, как замуж её звал.

— Обязательно, — его глаза смеются, а губы усмехаются.

А сам он вдруг разворачивается.

Удаляется.

— Эй, а меня снять? Кузнецов, зараза, ты куда⁈ — это я почти кричу вслед и в спину, которая к выходу движется.

К… Гарину, что у двери же стоит.

Он высится, прислонившись плечом к проему, каменным и коварным истуканом. И пиджак у него небрежно и по-хулигански расстегнут. Кривятся в ухмылке губы. И в глазах, должно быть, чертенята пляшут. Они у него появляются, я знаю, хотя сейчас, в полумраке, и не могу разглядеть.

— Я сам тебя сниму, — он, закрывая за отсалютовавшим Артёмом дверь, обещает предвкушающе, подходит неспешно. — На всю жизнь.

— Такого тарифа нет, — я протестую и буркаю вредности ради, складываю руки на груди, чтоб осуждение выразить. — Ты ему предложил похищение?

— Не совсем, но идея мне понравилась.

— Стесняюсь спросить, почему сюда, а не обратно в номер.

— Верно стесняешься, — Гарин смеется глазами, оказывается, сделав последний шаг, совсем близко, и сверху вниз я его в редкий раз рассматриваю. — Из номера мы бы точно уже не вышли. А у нас ещё загс, гости…

— Не поймут.

— Или та-а-ак обидятся.

— Головы оторвут, — я, входя во вкус, предлагаю кровожадно, стучу несильно по его плечу. — Хотя… постой! Головы нам и так оторвут. Мы где сейчас должны быть, Савелий Игнатьевич?

— Тут?

— Гарин, я с тобой разведусь.

— Не бузи, — он выдает со смешком, и когда я успела зацепиться за его плечи не понять. — Я Раду предупредил и оставил с Егором. Твоя Полька явно не доедет. В лучшем случае мы её увидим только в загсе. А остальных на фотосессию мы и не звали.

— Всё продумал, да?

— Мы сегодня всегда с кем-то, — на мой несерьёзный вопрос он отвечает серьёзно, держит крепко, обжигая теплом и сквозь ткань. — Или рядом, или войти в любой момент могут. Я же хотел хотя бы десять минут наедине. Абсолютной.

— Тоже поговорить? — я настораживаюсь.

И замираю.

Перестаю выводить кончиками пальцев узоры на его лице. Разглаживать нахмуренные брови и линию между ними, губы, которые очерчиваются с волнением. Загораются от его близости внутри сотня угольков, что от улыбки или взгляда ворошатся.

Горячо и больно.

Остро-сладко.

— Подарить.

Одна его рука с моей талии убирается, и сожаление от этого мелькает. Хорошо же стояли, говорили ни о чём. А теперь вот он достает бархатный футляр, отступает, чтобы между нами его просунуть, протянуть мне. Я же за ним следом покачиваюсь, моргаю сначала, а только потом соображаю.

Беру подарок.

И что это я не спрашиваю, я открываю сразу.

Смотрю и ещё раз моргаю.

— Не может быть, — я говорю враз задрожавшим голосом, неверящим, не… не… я шепчу, срываясь на удивленно-восхищенный вопль. — Этого быть не может, Сава!

— Я думал подарить его ещё на балконе, но не успел.

И хорошо, пожалуй.

А то ведь спросили бы, попросили бы посмотреть, удивились бы. А это моё. А это я обещала Гарину надеть единственным украшением.

И одеждой.

— Откуда⁈

Браслет, но не обычный, а ножной.

Серебряный.

Индийский.

И… мне знакомый.

Я мерила его и, поднимая край шаровар, крутила ногой, наблюдала искоса за тёмными глазами Гарина, в которых тогда было… много всего. Я слушала серебряный перезвон шестнадцати колокольчиков. Я два часа таскалась по узким улочкам, лавкам и магазинчикам, а после вернулась к тому продавцу, но так и не решилась купить древний, по его уверениям, браслет за сто тысяч рупий.

— Я ещё тогда его купил, — он пожимает плечами будто равнодушно, незначительно, смотрит, чуть склонив голову на бок. — Хотел подарить, но ты уже… уехала.

Убежала.

У него на языке в качестве определения вертится именно такое слово. Но Гарин его благоразумно оставляет при себе.

Я же не соглашусь с ним.

Я ведь не улетела, не оставив даже записки, в наше первое знакомство, а просто… самолет был, уговор-договор.

И август, который закончился.

* * *

Потом я так и не смогла вспомнить, что ответила Глебу на его сногсшибательную, в прямом смысле слова, новость про август и свадьбу.

Его свадьбу.

Измайлов женился.

Же-нил-ся Из-май-лов.

Уложить в голове в одном предложении эти два не самых сложных и даже длинных слова я никак не могла. Повторяла про себя раз за разом, день за днём, но они, похожие на пиявки, выскальзывали и кусали.

Жалили.

Наверное, до слёз, если бы они ещё остались, жалили.

А так… просто враз мне стало холодно и странно. Прежде Глеб вспарывал и недрогнувшей рукой резал только трупы, а не меня. И скальпелем, а не словами, которые куда острее оказаться вдруг смогли.

Может, поэтому и ещё от удивления я тот день не запомнила?

Осталась одним воспоминанием лишь боль от сведенных мышц, когда осанку и в деканате, выводя унизительную объяснительную на имя ректора, и в разговоре с Измайловым я упрямо держала, собирала потом, как-то доехав до дома, вещи и билет до Аверинска покупала.

Июль, прошедший в практике, тоже стёрся из памяти.

Почти.