Не верь тишине

Человек в кожанке, подпоясанный ремнем с кобурой на боку, глухо произнося слова в вислые желтые усы, зачитал приговор ревтрибунала.

Они молча выслушали рубленые жесткие фразы, закончившиеся словом «расстрелять», отказываясь верить, что сказанное относится именно к ним, четверым.

Но когда медленно поднялись винтовки, выстроившись в готовый полыхнуть смертью ровный ряд, поручик не выдержал:

— Остановитесь! Я не хочу!

Он задыхался, как безумный мотал головой.

— Стыдитесь, поручик! — больно сжал его локоть ротмистр. — Покажите этим скотам, как умирают офицеры!

У Смирнова странно косило рот, Гребенщиков плакал, что-то шепча высохшими губами, Субботин судорожно сжимал и разжимал кулаки, Гоглидзе, бешено раздувая ноздри красивого тонкого носа, хотел что-то крикнуть. Но не успел: рука человека в кожанке упала вниз…

Эхо залпа, спугнув тишину, побежало в лес, поле и там пропало.

45

Митинг был недолгим. Люди не хотели много говорить и о самом главном сказали коротко, искренними словами печали и гнева. Потом, постояв в тягостном молчании, стали расходиться, стараясь не оглядываться на свежий холм влажной, не успевшей согреться земли и на деревянный памятник с до боли знакомыми и теперь обретшими вечность именами. Их список открывался фамилией «Кукушкин Н. Д.»… Вторым вписали Чугунсва. Рана, полученная командиром продотряда, унесла его из жизни в самый разгар контрреволюционного мятежа.

Ветер был теплым, но Бирючкова знобило. Его догнал Боровой, молча зашагал рядом.

— Ты знаешь, — прервал молчание Тимофей Матвеевич, — я все вспоминаю слова Ленина: «…беспощадности, необходимой для успеха социализма, у нас все еще мало, и мало не потому, что нет решительности. Решительности у нас довольно. А нет уменья поймать достаточно быстро достаточное количество спекулянтов, мародеров, капиталистов — нарушителей советских мероприятий…» Прав Ильич, очень прав!

— Ты не казни себя, — ответил Боровой. — Жаль ребят, но наши ряды не редеют, наоборот… Я посмотрел сегодня, сколько народа вышло товарищей наших в последний путь проводить, и подумал: сила-то за нами.

— А я думаю, что этим дело не кончится, — отозвался Бирючков. — Посмотри, что на Украине, в Сибири, на Дону делается. Да и у нас не всех добили. Вряд ли они успокоятся, затаятся до поры до времени.

— Найдем, жестко произнес Боровой.

— Надо найти. Обязательно надо. Знаешь, как арестованные офицеры и купцы себя вели: ни тени раскаяния, ни капли сожаления, только ненависть и злоба! Поручик Смирнов назвал нас изменниками, пытался доказать, что мы продаем Россию… Таким, как он, невозможно понять, что самую страшную измену совершают они: измену своему народу.

— А разве эти люди были когда-нибудь вообще близкими со своим народом?!

Свернули на другую улицу. Посредине тянулась тележная колея с лужицами мутной воды, хорошо протоптанная тропинка вела вдоль низких домиков с маленькими оконцами. Кое-где сидели на лавочках старики и старухи, встречались хмурые мужики и преждевременно увядшие от непосильных забот женщины. Тишина нагнетала невеселые мысли о днях вчерашних, сегодняшних и завтрашних. И было о чем подумать в эти бесконечно долгие часы безработицы и голода, когда надежда и отчаяние, то успокаивая, то ломая, точили человека хуже любой болезни.

Сворачивая на эту улицу, Бирючков и Боровой хотели сократить путь, но вид дряхлых домов, бьющая в глаза бедность заставили замедлить шаги. Для них, выросших на хлебе и воде, такая картина не была новой, но сегодня они смотрели на это другими глазами, чувствуя ответственность за все происходящее.

— Сколько мы могли бы сделать, если нам не мешали, — с горечью произнес Бирючков.

— Да, — поддержал Боровой, — это верно. Но верно только наполовину. Надо больше и лучше работать. Разве можем мы сказать, что делали свое дело без, ошибок?

Бирючкову послышался скрытый упрек, но он не обиделся, понимая, что Боровому сейчас тоже нелегко и в словах его нет и намека на то, чтобы переложить на чужие плечи самую малость вины. Им не в чем было упрекнуть себя, они выполняли свой долг именно так, как умели, и все-таки жег душу укор. У военкомата остановились.

— Зайдешь к нам? — спросил Боровой, всматриваясь в бледное, осунувшееся лицо председателя исполкома. — Кипяточку заварим, правда, без сахара.

— В другой раз, — отказался Тимофей Матвеевич. — Пойду в Совет.

— Обживаетесь в новом здании?

— Обживаемся. Как раз сейчас должен прийти первый официальный посетитель.

— Официальный? Кто же?

— Прохоровский. Узнал, что завтра собираем исполком и, видимо, пожелал узнать мою точку зрения на его рапорт об уходе из милиции. Не каждый даже честный и смелый человек может быть начальником.

Они понимающе посмотрели друг на друга, крепко пожали руки, и Бирючков заторопился к себе.

Улица вела мимо сгоревшего здания Совета. Печальное зрелище — сгоревший дом. Вдвойне печальное, если здесь произошло несчастье. Что-то обреченно-предостерегающее видится в обуглившихся бревнах, пустых глазницах окон, почерневшем кирпиче, покрытой пеплом и копотью земле вокруг пожарища.