Не время паниковать

— Подозреваю, что еще ко многим. Но, — уточнила я, — главным образом она общается со мной.

— Ладно. Значит, она пишет про Панику. С тех пор, правда, прошло более двадцати лет, но ладно.

— А ко мне она обратилась потому, что именно я это сделала.

Правильнее было сразу в этом признаться. После того, как Аарон подумал, что я говорю о смерти его матери, стало понятно, что в данном вопросе лучше обходиться без долгих вступлений.

— Фрэнки, — сказала мама с затуманившимися от слез глазами.

— Постер сделала я. Я написала слова. Это я его придумала.

— Солнышко, — сказала мама, глядя на меня с такой глубокой печалью, словно зрелище моих страданий ей самой причиняло боль, и добавила: — Я это знала.

— И что теперь? — Я поняла, что ей не больно — ей неловко за меня.

— Фрэнки, я знаю. И тогда знала. Всегда знала. Ну, не с самого начала, но уже довольно давно.

— Да не могла ты знать! Ты и понятия не имела. Думала, что это тройняшки.

— Сперва, разумеется, да, но потом сообразила. В то лето ты вела себя крайне странно, причем еще до того, как попыталась покончить с собой в автомобильной…

— Вовсе я не…

— Пускай, но все равно ты была такой странной, еще более странной, чем обычно, и я все поняла. Котенок, ну как бы я могла этого не узнать? Конечно, это сделала ты.

— Прекрасно, именно об этом я тебе и говорю. Это сделала я.

— Знаю.

— Ох, мама…

— Ты и тот мальчик, в которого ты втюрилась. Его звали… Черт, вылетело из башки. Его мама играла на скрипке. Я училась с ней в школе. Господи, как ее звали, я тоже не помню.

— Его звали Зеки, — сказала я. — Это сделали мы вдвоем.

— Да, я знаю.

Мне хотелось, чтобы мама перестала говорить «я знаю». Она устроила в моем мозгу настоящее короткое замыкание. Я готовилась раскрыть ей тайну, просить прощения за то, что не призналась раньше, и попытаться защитить ее от последствий. А получается, что это она, сидя на диване, ждала, пока я ее догоню.

— Солнышко, у нас в гараже стоял копировальный аппарат, — ласково пояснила мама, словно шестилетней.

— Но он же не работал, тройняшки его сломали.

— Знаю, именно поэтому до меня не сразу дошло. Но когда ситуация стала совсем серьезной, я стала регулярно проверять пачки копировальной бумаги, и ее всегда оказывалось меньше, чем в предыдущий раз.

— Я не знала, что ты вообще помнишь, что у нас был этот копир, — сказала я. — Мама, почему ты мне раньше об этом не говорила? Еще тем летом, после того как погибли люди? Почему ты не заставила меня остановиться?

— Ну, мне понадобилось некоторое время, чтобы додуматься, потому что ты сбила меня с толку, когда влюбилась первый раз в жизни, а потом было уже поздно — все страшные события уже произошли, тот мальчик уже упал с водокачки. И зачем, скажи на милость, мне было вешать на тебя вину за случившееся? Ты никогда об этом не говорила, поэтому и я молчала.

— Значит, все эти годы ты знала, — констатировала я.

— Солнышко, может, я что-нибудь и сказала бы, если бы увидела, что ты ломаешь себе жизнь. Если бы ты сама не смогла оправиться после того лета, я бы сказала тебе, что никакой твоей вины тут и в помине нет и то, что вы с Зеки создали, было прекрасно. Но ты вышла замуж, родила Джуни, твои книги печатают, ты успешна. Мне и нужды не было тебе об этом напоминать. А раз и ты ничего не говорила, я надеялась, что ты это или забыла, или оставила в прошлом.

— На самом деле я не оставила это в прошлом, — призналась я и заплакала. — Я думаю об этом каждый день. Я произношу это по три-четыре раза в день.

— Значит, ты жива. Ты создала это. И все хорошо, — сказала мама и тоже заплакала.

— А Хобарт знал? — спросила я. Неожиданно это показалось мне важным.

— Даже не догадывался, солнышко. Думаешь, Хобарт, упокой, Господи, его светлую душу, додумался бы до такого? Нет, конечно! Знала только я.

— И ничего, если…

— Что «ничего, если»?

— Если я теперь расскажу об этом другим. Эта журналистка опубликует свой материал, и все всплывет. Мне надо знать, согласна ли ты на это. Ты по-прежнему живешь в Коулфилде. Вдруг тебя здесь возненавидят?

— Возненавидят? Меня? Это случилось двадцать лет назад, и я тогда была матерью-одиночкой, воспитывавшей четырех сумасшедших детей. У меня есть смягчающие обстоятельства.

— Но ведь погибли люди.

— Солнышко, ты их не убивала. Ты что-то такое создала, а народ совершенно спятил, начал вытворять странные вещи, и кто-то в результате погиб. Ужасно жаль, что так получилось. Возможно, было бы лучше, если бы ты тогда ограничилась своим дневником, но что поделаешь. Это было красиво, а потом другие люди, из внешнего мира, эту красоту испортили.

— Ты справишься? — спросила я.

— Я ведь «та самая бабка, которая носит „Эйр Джордан“[60]». Не волнуйся. Все у меня будет в порядке. Ты сама как?