Не всё

В Испании дело не пошло еще и потому, что преданный коллективу и очень умный директор оркестра Роберт Бушков не мог спокойно пережить, что, когда в России начались финансовые и экономические преобразования, он остается в стороне. Он отличался недюжинным умом, его считали финансовым гением. И он страшно нервничал, считая, что пора зарабатывать деньги. В голове его что-то сместилось, и, вместо того чтобы зарабатывать для оркестра, он старался заработать для себя. Он вкладывал деньги в ларьки с цветами, в золотые прииски, появлялись статьи, что "Виртуозы Москвы" намывают золото. Концов найти было нельзя. Конфликт между директором и художественным руководителем разрастался, директор постоянно отсутствовал, сидя в Москве, денег не прибавлялось, и оркестр совершенно растерялся. Музыканты привыкли быть при Бушкове, человеке властном, как дети при строгом папеньке. Все распадалось, созданное годами здание на глазах стало рассыпаться - пропал общий интерес. Исчезло то единение, о котором Андрей Вознесенский написал: "Созвездье виртуозов". Все звезды стали падать с этого небосвода.

И я увидела, что и мой муж растерялся. Он поверил, что без "Виртуозов" он - ничто. Ему стало казаться, что, если он выйдет на сцену и за спиной будут сидеть другие музыканты, он не сможет ничего сделать. Это для меня было самым страшным. На это наслоился и кризис нашей семейной жизни. Мы были на виду, и все доброжелатели с увлечением обсуждали подробности и, потирая руки, ожидали развязки. Наш разлад обрастал сплетнями в духе мексиканских сериалов. (Для меня было большим ударом узнать, что ближайший друг моего отца, с которым папа спал на соседних койках в общежитии консерватории, Эрик Назаренко, работавший в оркестре благодаря мне, в какой-то поездке подошел к Володе и сказал: "Ты правильно делаешь. Это страшная семья". Всю жизнь он был для меня "дядей Эриком", учил меня фотографировать, знал меня с колыбели. Когда Володя хотел уволить его - он называл глуховатого Эрика "гнездом глухаря", - я умоляла памятью моего отца оставить его в оркестре.) Вдруг я увидела, что муж мой, как сталкер, находится в какой-то своей зоне, не слышит, не видит, не понимает, обрастает панцирем цинизма и черствости от неуверенности в себе, от зажима и несчастливости. Володя человек очень гармоничный, и даже когда он собой недоволен, он должен быть внутренне уверенным в правоте того, что он делает. А тут я понимала, что ощущение счастья оставило его. Он перестал получать отдачу во время общения с оркестром на сцене. Я поняла, что он больше не видит лиц музыкантов и, выходя на сцену, не может найти с ними контакта. Получилось как в финале Прощальной симфонии Гайдна, который он позволил себе придумать. В оригинале ведь, когда все музыканты уже ушли и осталось только двое оркестрантов, дирижер не играет. А ему хотелось самому доиграть эти последние ноты. Это стало чем-то провидческим: он оставался один, доигрывал последнюю ноту в гордом одиночестве, и свет гас.

Все работали в Испании, но стремились в Москву, к своей публике. Подышав "дымом отечества", возвращались в Испанию. К тому времени в Астурии собрали новый симфонический оркестр и пригласили всех музыкантов из "Виртуозов". Послед-нее предательство было уже групповым, но как бы подневольным, вынужденным. Когда их позвали в новый испанский оркестр вместе с женами, играющими хоть на чем-то, на хорошую зарплату в полторы тысячи долларов, им предстояло играть там всю ту музыку, которую когда-то они презирали. Они не могли ехать на гастроли, так как были заняты во время сарсуэлы, "елок", "капустников" и так далее.

Володя к этому моменту начинал как бы заново свою карьеру скрипача. Он стал пытаться выйти на новую дорогу, и я понимала, что должна помочь ему преодолеть кризис. Если не смогу - зачем же я тогда нужна? Значит, я проиграла. Выбрав между своей профессией и семьей в пользу семьи, понимая, что "в одной руке два арбуза не унесешь", я знала, что рядом со мной - великий музыкант. Что может в связи с этим значить средняя карьера артистки? Главное помочь ему не упасть, не сломаться. Когда Спивакова стали снова приглашать на сольные концерты и выступления с другими оркестрами, он уезжал от "Виртуозов" уже без угрызений совести. К 1994 году он сделал для них все, что мог. Никакой коллектив не может существовать вечно. Наконец я увезла его из Астурии, которая была не его местом - он задыхался там.

Большинству же музыкантов оно как раз очень подходило. Кто был чуточку амбициознее, сразу отправился в Америку, Францию, Германию. Оставшиеся стали там первыми парнями на деревне и прекрасно устроились. Для Спивакова же оставаться там было равносильно жизни на дне. Я понимала, что такой музыкант, как он, не может жить в этой дыре. Мы переехали в Париж, купив квартиру. Хотелось начать жизнь с нуля и без того, чтобы на каждом углу на тебя смотрели глаза, отмечающие, как ты начинаешь эту новую жизнь. Это было перед рождением Ани.