Не всё

Бюджет на гостиничные номера у Госконцерта был ограничен, в соответствии с ним иностранцу номер «люкс» не полагался (пришлось бы платить валютой), а Спивакову — полагался. Нам сняли огромный двухэтажный «люкс», а им — крошечный однокомнатный номер. Увидев это, Володя немедленно под свою личную ответственность устроил обмен.

Мы встречали Цукермана с женой в аэропорту, я знала, что она голливудская актриса. Потом до меня дошло, что это она играла в фильме «Однажды в Америке» с Робертом де Ниро. Там Тьюздей — худенькая сексапильная блондинка, в Ленинград же приехала солидная дама. Она уже давно не снималась, поскольку выиграла на бирже большие деньги и завершила свою актерскую карьеру. У Тьюздей, безумно толстой женщины с очень красивым лицом и довольно вздорным характером, постоянно болела спина, поэтому Пинкас нес в одной руке скрипку, в другой альт (Страдивари и Гварнери — не меньше), а под мышкой — какое-то «седло», которое его жена подкладывала под свою громадную филейную часть, садясь в кресла.

Мы повели их ужинать — «кавиар, водка, блины» — все как положено. Первым вечером все остались довольны. Наутро в наш крошечный номер постучал Пинкас:

— Тьюздей спит, можно, я у тебя поиграю?

Володя играл в ванной, он — между столом и кроватью. Вскоре Пинкас ушел. Вечером спросил, что мы делали весь день. Володя ответил, что занимался.

— Зачем ты столько занимаешься, ты же уже все знаешь! — недоумевал он.

Я пыталась организовать для Тьюздей экскурсии в Эрмитаж, но жену Цукермана ничего не волновало — она спала.

Они замечательно сыграли концерт. Пинкас был потрясен тем, как ленинградская публика принимала Спивакова. Западные артисты не привыкли к цветам, а зрители несли их и несли, и Володя стоял, весь обвешанный букетами.

Катастрофа разразилась чуть позже. Мы в те годы ездили из Ленинграда в Москву «Стрелой»: вагоны СВ, чай, накрахмаленное белье — символ романтического путешествия. Я спросила директора оркестра, когда мы уезжаем, и он назвал мне время, подозрительно не похожее на время отхода «Стрелы». Когда мы подъехали на вокзал, оркестранты уже были в поезде. Один из них вышел и сказал:

— Ребята, в этот туалет их пускать нельзя.

Оказалось, у нас билеты на один из ночных пассажирских поездов. А мы-то, когда гости спрашивали, почему не летим самолетом, расписывали прелести нашего знаменитого поезда! Естественно, за просчет дирекции пришлось отвечать Спивакову. Когда я увидела купе на четверых, где Пинкас пытался подсадить свою даму на верхнюю полку, а она оттуда все время сваливалась, перевешиваемая пятой точкой, мне стало страшно. В коридоре тускло горела единственная лампочка Ильича, и я молилась, чтобы эта ночь поскорее прошла.

Дальше — больше. Приехали в заснеженную Москву, на дворе — декабрь. Машина Госконцерта отвезла наших невыспавшихся и несколько надутых гостей в отель. В то время я еще не «руководила процессом» и не контролировала, все ли в порядке у гостей «Виртуозов Москвы», всем занимался наш директор. Гостей отвезли в гостиницу «Советская», которую из-за нищеты Госконцерт только и мог себе позволить. Как бы сейчас мы ни ругали новых русских, многим из них надо поставить памятник. Сжалившись над участью бедных артистов, они иногда дают деньги под конкретную звезду, и только тогда можно принимать гостей с шиком. И многие из них уезжают в счастливой уверенности, что вся Москва — это отель «Националь» и ресторан «Пушкинъ». А тогда мы, влюбленные в нашу публику и чудесный Большой зал Консерватории, не понимали, что для артистов, привыкших к комфорту, гостиница «Советская» — это чудовищно. Не успели мы приехать домой, зазвонил телефон. Разъяренный Пинкас кричал:

— Что делает твой муж? Занимается? Пусть приезжает немедленно! Я в гостинице «Савой»!

Оказалось, что его жена-кинозвезда, увидев здание «Советской» и обнаружив, что там нет room-service и буфета с горячим чаем, заявила:

— Куда ты меня привез? Я тут не останусь!

В администрации они узнали, что есть шикарный отель «Савой». Они бросились туда, а их не селят, потому что они иностранцы, а в интуристовском отеле не принимают валюту, а про кредитные карточки вообще не знают. Мы понеслись в «Савой» и застали такую сцену (одну из самых унизительных в моей жизни): «в седле» в кресле сидит Тьюздей, в холле стоит Пинкас. Он хватает толстенную пачку рублей, на которые оркестр мог бы существовать месяц, трясет ею перед носом Спивакова и кричит:

— Что это такое? Это деньги? Да? Куда ты меня привез? Ты говорил, что можешь здесь все! Сделай немедленно!