Не введи во искушение

Тогда же стало ясно: русская армия, вступая в боевые действия, оказалась без необходимого количества снарядов и винтовок — средства, отпущенные для этого, были разворованы. Назначенный на пост военного министра Поливанов и член военного ведомства Гучков привлекли к работе все общественные силы страны, в поисках средств подняли земства, города, сделали громадные заказы в Америке. На военные нужды заработали все заводы России.

Двух лет не прошло, русская армия стала технически так же сильна, как и германская. Генерал Краснов убедился в этом, когда в его дивизию, а затем и в корпус стали бесперебойно поступать вооружение и боеприпасы. Но от Петра Николаевича не ускользнул и тот факт, что наряду с этим в армию начали проникать первые Микробы разложения: брожение, недовольство.

Краснов понимал: в правительственных верхах этого сразу заметить не могут. В окопах, на передовых позициях брожение проявлялось день ото дня всё ощутимее. Плюс ко всему в военном ведомстве началась чехарда со сменой военных министров. И в Генеральном штабе, и в полковых и прочих штабах понимали: добром это не закончится.

* * *

Фронт был далеко от границ Войска Донского, но война тем не менее чувствовалась и там. Уходили на фронт призывники, сокращалась пашня — некому Летало ухаживать за землёй. На Дон приходили похоронки, уведомления из госпиталей...

Когда из Новочеркасска привозили почту, Сергей Минаевич и Захар Миронович всегда отправлялись к хуторскому правлению.

Скоро они узнали, что Степан получил Георгиевский крест и произведён в урядники, а Иван удостоен Второго Георгиевского креста.

   — А что, односум, — разводил руками Сергей Минаевич, — когда нас енерал Скобелев на Плевну вёл, нам крестов так не давали, как ноне. Твой Ванька, молоко на губах не обсохло, двух лет нет как службу несёт, а уже два Георгия.

Захар Миронович обиделся:

   — Ванька геройский казак. Ты на него напраслину возводишь. Твой-то Стёпка давно ли от сиськи оторвался, а уже в урядниках.

Пошли молча, переваривая обиды, наконец заговорили.

Похлопывая по плечу друга, Ус заметил:

   — Слыхал, будто у Лукерьи из Мигулинской сынка в вахмистры произвели и тремя Георгиями отличили.

   — Это какой Лукерьи? Той, которая мужика своего била?

   — Водился такой грешок за ней.

   — Брешет народ — не три Георгия, а один. И не в вахмистры, а в приказные.

   — Ну, до таких-то чинов Стёпка давно дослужился.

   — А больше чем два Егория ни у кого ни в Вёшках, ни в Мигулинской, ни в Казанской, да поди, и у хопёрских не имеется.

   — Ничё, односум, Стёпка и в есаулы выбьется, видит Бог.

   — Дай Бог, — согласился Захар Миронович.

   — Как мыслишь, кум, долго мы ещё немца бить будем?

   — Немец — он крепкий, уже юшкой умывается, а всё мира не просит.

   — Это так. А вот бабы у них смирные, вон в Миллерово у моего знакомца жена из энтих немцев, так её бить не надо, во всём с мужем согласна.

   — Хорошо, если так, Минаевич, а то нашу донскую казачьих кровей — её хоть убей, а она по-своему гнёт.

   — Хорошо-то хорошо, а я вот в Новочеркасске что слыхивал. Царица, она ведь из немок, так гутарят, она с энтим, как его, Распутиным снюхалась, а царю то невдомёк.

   — Может, она в том Распутине силу мужицкую узрела?

   — А пёс её знает. Бабу разве поймёшь?..

В разговорах не заметили, как к правлению подошли. Народ расходился. Староста церковный, увидев опоздавших, сказал:

   — Не отписали ваши служивые. Небось, на той неделе пришлют.

   — Нет так нет, — развёл руками Шандыба.

Старики постояли у церкви, посеревшей от времени. Ус, глядя, как трава-колючка пробилась через плиты паперти, хмыкнул:

   — Помню, я ещё мальцом бегал, как храм ставили.

   — Ты это о чём? — удивился Шандыба.

   — О церкви.

   — Вона. Отец мой, Мирон, плотничал.

Пошли улицей вдоль Дона. Неожиданно Захар Шандыба остановился у покосившегося сарая, примкнувшему к полуразвалившегося куреню, кивнул:

   — Война, кум, сиротит. Убили Пантюху, подалась его вдова в иные края, и гляди, скоро следа живого не останется.

   — Жизня такая и есть. В прошлых летах встанешь спозаранку: на весь хутор петухи горланят, в базах скотина ревёт, а ноне вроде всё вымерло. Как теперича жить?

Старики повернули на подворье Шандыбы, уселись у высокого тополя на сбитую из досок скамью. Жена Шандыбы принесла на деревянном подносе нарезанные ломти хлеба, пожелтевшее от времени сало с луковицей, стеклянные стопки и неполную бутыль самогона.

Выпили старые казаки, крякнули, закусили. Посмотрел Шандыба вслед жене, почесал затылок.

   — Истину гутарят — жизня не красит. Вона, ровно утица переваливается.

   — Да уж какая есть. На нас погляди. А ведь было время, орлами летали, на скачках призы брали...

Смеркалось. Солнце медленно закатывалось за горизонт, и в его свете блестели зелёные купола собора.

   — Красить надо крышу и на нашей церкви, — заметил Ус.

   — Обеднял люд, приход на храм не жертвует. Староста, вон, жалуется.

   — Вестимо. Ладно, побреду, загутарились мы.

   — В другом разе, глядишь, сыновья наши письмецо отпишут...

* * *