Не вышел из боя

Кто-то высмотрел плод, что неспел, неспел.
Потрусили за ствол — он упал, упал.
Вот вам песня о том, кто не спел, не спел,
И что голос имел, не узнал, не узнал.
Может, были с судьбой нелады, нелады
И со случаем плохи дела, дела,
А тугая струна на лады, на лады
С незаметным изъяном легла, легла.
Он начал робко с ноты «до»,
Но недопел ее, недо…
Недозвучал его аккорд, аккорд
И никого не вдохновил…
Собака лаяла, а кот мышей лозил.
Смешно, не правда ли, смешно? Смешно.
А он шутил — недошутил.
Недораспробовал вино
И даже недопригубил…
…Он знать хотел все от и до,
Но не добрался он, не до…
Ни до догадки, ни до дна, до дна,
Не докопался до глубин,
И ту, которая одна,
Недолюбил, недолюбил, недолюбил, недолюбил…
Смешно, не правда ли, смешно? Смешно.
А он спешил — недоспешил.
Осталось недорешено
Все то, что он недорешил…

И откуда он предчувствовал и почти дотошно знал свою судьбу? Будто сам загадал и сам же отгадал. А может, так: сам ее делал, а потому и знал?

Его песни — это еще какая-то неистовая гонка:

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее,
Умоляю вас вскачь не лететь,
Но что за кони мне попались привередливые…
Коль дожить не успел, так хотя бы допеть.
Я коней напою, я куплет допою,
Хоть мгновенье еще постою — на краю-у-у…

Все так и сбылось — буквально как по-писаному, как по-спетому.

А главное: сбылась неистовая же любовь его к России, неистовая боль за нее. Сбылась и ответная любовь, ответная боль.

Совесть сбылась: весть, весть от человека к человеку, от людей к людям: со-весть.

Словно семь заветных струн
Зазвенели в свой черед —
То мне птица Гамаюн
Надежду подает…

Очень часто у него про смерть, свою и чужую. Но это же именно от серьезности отношения к жизни, от могучей жажды ее, от неутолимого голода работы: успеть! успеть!.. И когда беспрестанно упрекают наше искусство в том, что оно, дескать, отрывается от жизни, то мне хочется сказать и другое: не слишком ли оно оторвано от смерти? Будто мы не смертны уже, будто смерть— это что-то вроде «родимого пятна» от старого, вроде предрассудка, который вот-вот должен отмереть. Да ведь без смерти не было бы, может, и никакой нравственности вообще — к сведению некоторых «оптимистов»…

Читаю, перечитываю сотни (многие согни) телеграмм, полученных Таганкой в те последние июльские дни. Здесь вся география страны, все основные профессии, все возрасты сознательные. Никакого сценария — стихийный порыв в общей беде и сострадании. Бесчисленные свидетельства личной потери. Институты, школы, предприятия, воинские части. Знаменитые имена. Имена никому не известные. Или просто: «Новгородцы». Или даже вот так — без всякой подписи: «Потрясен… Очень стало пусто» (из Свердловска).

Беда ведь тоже способ познания, не заменимый ничем.

На его похоронах и был народ, который знает, что потерял одного из своих самых совестливых, безбоязненных и талантливых сыновей. Из тех, кого называли у нас когда-то «непутевыми», «отчаянными», «забубенными» и кого любили и любят почему-то горячее и преданнее всех самых «правильных» и рассудительных.

Это были очень светлые похороны. Надо было видеть Таганскую площадь: море людей, притихших и возвышенных, берегущих цветы от палящего солнца. Море людей и море цветов. А когда автобус с гробом отъехал от театра, люди долго-долго махали вслед автобусу руками, цветами. И мальчишки выпустили в небо голубей…

И кто может подсчитать, сколько добрых поминок по Высоцкому прошло в Москве, в России в ту ночь, 28 июля, прошло под его песни, с его песнями. Сколько людей, слушая их, молча встречались друг с другом глазами, заново и как будто впервые обжигаясь: есть, было у нас, среди нас такое чудо, как Владимир Высоцкий. Есть, не перевелись у нас и другие. Будут и новые, ного еще не знаем. Но все равно, все равно: такому, как он, больше уже не бывать.

После поминок на Таганке я шел пешком по Москве. И из многих освещенных окон слышался его голос. Всю ночь звучало: