Не жалею, не зову, не плачу...

Волга тоже знал Третиста, Волга близко к сердцу принял известие, ведь и его может вот так же прикончить блатная чернь — из зависти. «Вот она где, справедливость!» — зло сказал Волга и постучал носком сапога по полу громко, как молотком. При этих словах Коля Гапон значительно посмотрел на Самару, тот понимающе, хотя и осторожно, кивнул. Волга ничего не заметил, у него на глазах повязка. «Воры еще не перевелись, Волга, думай, что говоришь. Есть еще кому постоять за справедливость. — Гапон выговорил это вонючим тоном прокурора-законника. Волга в ответ еще громче постучал носком сапога по полу и повторил врастяжку: «Вот она где, справедливость, — в могиле! У Лёнчика золотые руки, таким памятники надо ставить, а его прибирает какая-то старая шушваль, гнилая сука. Надо уважать вора за красивую игру, а не убивать его. Если у тебя куриные мозги, не садись против хорошего стирогона». И Гапон, и Самара окрысились, в карты они играли так себе, с Волгой не сравнить. Я вижу, будет скандал, и как хозяин потребовал: «Урки, хватит спорить, давайте лучше выпьем». Но они на меня нуль внимания, будто меня тут нет, а если я чего-нибудь погромче потребую, могут угомонить, чтобы не путался под ногами при воровской схватке. «Борщишь, Волга, перебор гонишь, — сквозь зубы манерно выговорил Гапон. — За такие слова можно спросить». — «За какие слова?» — вызверился на него Волга. «Воровская справедливость будет жить, пока будет жив на земле хотя бы один вор! — патетически воскликнул Гапон. — Для вора не карты главное, закон главнее. — Гапон решил пришить Волге покушение на закон. Всё равно как, если бы я в присутствии Дубарева усомнился в наличии сталинской конституции. — Разве суки уже похоронили воровской закон?» — с издевкой протянул Гапон и даже голову склонил к плечу, будто прицеливаясь из ружья. Волга дернулся к Гапону и заорал так, что жили на шее вздулись, сейчас он ему откусит полголовы. Но Гапон даже не моргнул, и Волга замер в сантиметре от его носа, продолжая рычать, яриться, материться. Они стояли друг перед другом, как два пса на задних лапах, изрыгая злые слова, да таким тоном озверелым, готовы сожрать противника. Орут и размахивают руками, однако, не задевая друг друга. Я бы так не смог, если бы психанул, а у них закон, рукам воли не давай, только словам, на толковище вор вора не смеет пальцем тронуть. Проверка мастерства — нахрап, накал, духовитость, кто первый дрогнет. Гениально дали кличку Гапону, он действительно провокатор. И как это похоже на наши комсомольские собрания и на всю нашу идеологию — придирка к слову. Успокоил их Цапля, еще выпили и разошлись мирно. Но какая-то тень стала витать над Волгой.

В канун Нового, 1953 года поддатый Любарский поймал меня в коридоре и без предупреждения начал: «Третьи сутки гуляла малина, пела песни, пила во всю мочь, в окна синие-синие лезла звёздная ночь. Ну, как?» Приколол сразу, у меня действительно челюсть отпала. Вечером мы продолжили, и я записал всю поэму. Дубарев меня не исправил. Правда, речь шла не о Сталине, а о воре, он пошел работать еще в начале 30-х годов. «За дверями, ребятушки, ночка, за дверями, ребятки, луна, за дверями сегодня, сыночки, шурудит трудовая страна. И не знает, что в тени притона горстка хриплых и пьяных людей притаилась от грозного звона наступающих пламенных дней». Я записывал, а Любарский, видя мой интерес, обрывал на полуслове и начинал тереть лоб, мучительно вспоминать, как дальше, силясь, тужась, пыжась, но — тщетно, дальше он всё забыл. Я давал ему таблетку, он запивал ее из-под крана и снова шпарил: «Помнишь, Лёва, тамбовский экспресс, инкассатора помнишь, Клавка, помнишь Харьковский банк, Живорез? Я водил вас на всякое дело, пополам и домзак, и барыш, шум пивной, Соловецкая тишь. А теперь вот на Дальнем Востоке, где за сопками всходит заря, я впервые пошел на работу, взял кувалду и два фонаря». — Здесь Любарский свесил голову на грудь, на броневую грудь с поломанными тридцатью двумя ребрами, изобразил обморок и довольно похоже. Я ливанул ему валерьянки капель сто, он выпил и встряхнулся весь с головы до пят, готовый читать хоть до утра. — «Седой профессор где-то за границей твердит в статьях, что вор неисправим. Такая чушь нам даже не приснится, и мы о ней с улыбкой говорим. У нас в стране вчерашний тёмный шорник назавтра может вырасти в судью, возможно ль где, что бывший беспризорник в Кремлевском зале аплодирует вождю».

Любарский ничем больше не выделялся, только знанием стихов, былей и небылиц, но разве этого мало? Я не помню всех воротил в Соре, их было немало, а вот Любарского помню. За стихи.

Лежал у нас еще гипертоник Миша Моругин, 15 лет по указу. Я его запомнил из-за 8-ми строк романса, он их прочитал нам со Светланой во время обхода. «В вазе букет увядающих роз, несколько начатых, прерванных строк, рядом измятый и влажный платок, влажный от слёз. Что здесь схоронено женской душой? Что эти розы видали вчера? Кто в эту ночь здесь рыдал до утра сам над собой?..» Неизвестно, чей романс, тем более, пусть живет, я его передаю другим.