Не жалею, не зову, не плачу...

Больше Лейба в руководители не пошёл, любой начальник прежде всего подчинённый, выполняй да выполняй приказ, тогда как его натура хотела свободы. Развернулся он и разбогател при НЭПе, имел мельницу, трактор «Фордзон» и электрический свет в хате, чего не было ни у кого в округе, он свой движок поставил. Мельница была огромная, двухэтажная, вальцовая, с нефтяным двигателем. Для перевозки его Лейба построил специальные сани с тормозом, чтобы переехать речку Тогузак с крутым берегом. В сани были запряжены восемь пар крепких коней, Лейба их собирал по всему селу. Спрашивается, зачем нужно было сооружать такую махину, построил бы маленькую, скромную мельничку и кормился бы. Время было такое, позволили размахнуться, свободу дали труженику, и Лейба отгрохал мельницу, какой не было по всей Кустанайской области. Ехали к нему с пшеницей со всех концов, кому было плохо?

Раскулачили, всё отобрали, а самого сослали. Не нужны государству твоя хватка, сила, смекалка, будь как все мелким, жалким и бедным, у нас все равны. Через год мельница сгорела, и долго, несколько десятилетий, возвышался на окраине моего родного села обгоревший остов строения, железо и кирпич, как памятник. Кому и чему? А в лейбовских сараях потом лет тридцать размещалась Магнайская МТС со всей своей техникой, цехами и мастерской. Всем колхозом не могли построить того, что построил один единоличник. Кому стало лучше от того, что прогнали крепкого хозяина, вышибли из села деятельного, предприимчивого мужика? Я никогда не слышал разговора про поджог мельницы, но не сомневался — это сделал дед. Он не мог стерпеть, что дело его рук досталось неизвестно кому. Он меня всегда удивлял, восхищал и пугал. Помню Курманкаево. Почему-то деревня эта мне особенно помнится, может быть, такой возраст был — шесть лет, я там научился читать, и первое слово, прочитанное, между прочим, было «Правда», название газеты. И первые игры там — в чижика, в бабки, в лапту, в городки. Много воспоминаний о той деревне. Лепёшки с лебедой, отцовская гармошка, Хведько. Какие-то ссыльные жили там на окраине в приличном господском доме, мы с мамой к ним заходили, и женщина, белокурая и чистая, может быть, бывшая помещица, не знаю, показала нам завёрнутые в белую тряпицу два портрета, сложенные лицом к лицу, в одинаковых рамках, подготовка к их показу велась осторожно и опасливо, с оглядкой на окна, поэтому я с нетерпением ждал, кто же там такие на портретах. Оказалось, царь и царица. Красивые, голубоватые…В Курманкаеве отец купил обрез, охранять брёвна и доски, привезённые на стройку дома. Каждую ночь он спал на этих досках с обрезом за пазухой. Зашёл как-то к нам в избу дед Лейба и к отцу — а ну, покажи, что ты там за штуку купил. Тот вытащил обрез, дед взял, погладил, повертел в руках, заложил патрон, отвёл курок — и как шандарахнул в угол, штукатурка так и посыпалась. А изба чужая, мы на квартире жили. Я запомнил запах пороха острый, тревожный, грозный. Но каков дед, как ребёнок, не мог удержаться и ещё смеётся! «Слава Богу, хоть ты у нас не такой», — говорила мама, а я сразу на дыбы: почему не такой? Я хочу быть горячим в любом деле. Меня удивляло, сколько сил, жару, пылу дед отдавал игре в карты. Приходит к нему Диденко, друг его по гражданской, садятся они за стол и начинают играть в подкидного дурака. Никаких там сложностей, простые правила, любой пацан сможет играть. Но дед с другом так ожесточённо спорили, такими громовыми басами что-то доказывали, так свирепели с этими картишками, что, будь у них в руках шашки, они бы немедля посрубали друг другу голову. Крики их мне очень нравились, хотя я до сих пор не могу понять, о чём там можно спорить. Дед особенно ликовал, когда ему удавалось в конце партии прилепить шестёрку на лоб Диденке, — вот уж где раздавался победный рёв, на улице кони шарахались. Сколько было удали, бешеной ярости за этим никчёмным занятием, будто решались судьбы народов и государств. Ну, как такого человека не посадить, не исправить?.. Я хотел, конечно, получить по наследству главные черты дедова характера, мне хотелось срывать маузеры с уполномоченных и выбрасывать их в окошко, чтобы потом меня посадили в тюрьму, угрожали расстрелом, но в конце пусть обязательно спасёт меня любимая. Правда, я уже грамотный, политически я подкованнее своего деда, ему мешала психология частного собственника. Вот почему памятники на Кустанайской земле ставят не деду моему, а Тарану, и когда я однажды завёл вумный разговор на историческую тему, Митрофан Иванович заявил, что Таран — вражина, он расстреливал народную власть. Деда посадили тогда совсем ни за что. Ленин отменил продразвёрстку как раз после того случая.

Тогда — ни за что, а сейчас?

6