Не жалею, не зову, не плачу...

Поймать Валерку поручили мне, естественно, больше некому. Уже в сумерках я

обошёл все ближайшие кусты, зовя Валерку и предлагая ему сдаться, но тот не

отзывался. Дети волновались, боялись заходить в палату – вдруг он под койкой

спрятался. Старшая всем объявила, нас будет охранять дедушка Хасен, ружьё у него

заряжено. Старый Хасен с берданкой наизготовку прошествовал через весь лагерь мимо

столовой, мимо кухни, упёрся в гору и там бабахнул в воздух. В чёрной тьме из ствола

его вылетел фонтан, как из огнемёта, после чего ружьё распалось на ствол и приклад и

ещё на куски верёвки, которой эти части были обмотаны. Старшая объявила,

отчисленный Шматов испугался и побежал домой, спите, дети, спокойно. Лагерь вроде

утихомирился, дети разошлись по местам, я тоже отправился под урючину, улёгся, глядя

на небо, слушая листву, и вскоре услышал шаги. Вполне возможно, Валерка решил

откликнуться на мой зов. Я вскочил.

Пришла Лиля со своей подушкой. «Ты думаешь, мне не страшно?» – Голос,

впрочем, не слишком испуганный. – «Страшно, конечно, страшно! – Я был на седьмом

небе. – Вот придёт и зарежет тебя. Как курицу». – Я ликовал. Почему Валерка раньше

не додумался навести панику?

Лиля положила свою белую подушки на мою койку. – «Если ты рыцарь, то

уступишь мне своё место. – Она без спроса стянула моё одеяло, отвернула мою

подушку, вытянула из под неё телогрейку и бросила на траву. – Вот здесь ты будешь

спать». Я согласен. Хотя бы уж так для начала. А там посмотрим. Она села на мою

постель, я тоже сел, но подальше, чтобы не спугнуть прежде времени и чтобы она

ничего такого не заметила. «Ну? – сказала она. – Ты будешь ложиться на телогрейку?» –

Как малышу перед поркой. Я легонько поцеловал её, потом ещё, не в силах унять

дрожь, схватил её всеми руками и ногами, готовый к главному и последнему, от чего мы

уже не уйдём, не увернёмся, мы беззащитны перед силой природы…

Но это я так считал, а Лиля стала доказывать, что думает совсем иначе. Я срывал с

неё блузку, а она толкалась, лягалась, причём не понарошку. Я остывал на миг, бормотал

глупые, ужасные слова, снова распалялся, налетал, а она смеялась и отталкивала меня

голыми, совсем голыми ногами, будто за тем и пришла, чтобы показать мне, так и быть,

по-дружески, откуда у неё растут ноги. Я слетал с койки как мячик раза три, а она

смеялась, нашла забаву. Меня дразнил её смех, звал-призывал, так может смеяться

только девка с опытом, всё-всё познавшая и теперь хохочущая над зелёным юнцом.

«Оказывается, твои бёдра имеют не только форму, но и содержание», – сказал я,

запыхавшись, как после кросса на три тысячи метров. Она просто залилась смехом.

Издевательским. «Твои толстые, твои мощные бёдра могут слона свалить». – Я ей

мстил за её дразнящий, манящий, женский, бабий смех. «Как ты сказал, повтори!

Скажи, что мои бёдра не толстые и не мощные, а изящные и правильной формы». – «А

что в награду?» – «Кукиш с маслом! Вот!» – И показала, сунула мне прямо под нос

фигу, а сама тоже дрожит, я вижу, но она прежде умрёт, чем подчинится. Может быть,

она надеялась, что я её грубо сломлю, я сильнее, ждала, может быть, но не стану же я её

насиловать, как фриц. И всё же предпринял ещё одну сокрушительную атаку, и она

меня так толканула, действительно, будто конь лягнул, я слетел, я так и присел, за

живот схватился – ой, где лазарет! Столько было потрачено сил с обеих сторон, и всё

попусту. Я ей так и сказал. А она опять рассмеялась. «Для тебя – да, а для меня – нет.

Мы с тобой по разные стороны баррикады». Ещё хуже, такого бастиона не знала

история. Хорошо ещё, среди девчонок тогда не было каратэ в моде.

Мы уснули перед самым рассветом, усталые, измотанные своей междоусобицей.

Одетые. Рядышком. Про Валерку даже не вспомнили, и разбудила нас старшая вожатая,

вернее, меня одного – иди на кухню. Она ничего не сказала, увидев Лилю на моей

койке, но наверняка подумала про то самое. А я не хотел развеивать её заблуждений.

Хотя за аморальное поведение полагалось тут же изгнать из лагеря и сообщить в райком

комсомола… Мы лежали такие юные, такие спелые-загорелые, мне уже семнадцать, ей

шестнадцать, а Екатерине Дмитриевне уже за тридцать, она совсем пожилая по нашим

понятиям. Увидела, мы вместе спим, значит, всё между нами произошло, и мы уже

обнаглели, не прячемся. Никто бы не поверил, сколько бы мы ни клялись, что Лиля не

отдалась мне ни в ту ночь, ни в какую другую. Никогда…

Утром на линейке, в торжественный момент подъёма флага завизжали девчонки:

«Вале-ерка! Вале-ерка там!» На вершине горы над самым лагерем сидел Шматов, как

коршун на кургане. Сидел и скалился. Линейка распалась, все сбились в кучу. Валерка

посидел-посидел, размахнулся и бросил камешек прямо в нас, небольшой, но опасный,

поскольку с высоты. Опять последовал приказ изловить, а у меня и без приказа кулаки