Не жди, когда уснут боги

Вот и сейчас она встала с первого ряда, где размещалась вместе со своей близкой и дальней родней, привычно взобралась на сцену и засеменила тоненькими сухонькими ножками к Михаилу. Приняв букет бордовых гвоздик, он церемонно поцеловал ее холодную руку с тонкой, полупрозрачной, морщинистой кожей. Мелькнула мысль, что, быть может, эту руку никто, кроме него, и не целовал вообще, даже в ту пору, когда она была розовой, пухленькой, дышащей теплом, как оладышек прямо со сковородки.

Кто-то бодро зааплодировал, оценив галантность пианиста, зал поддержал, а ему, поощренному, растроганному, захотелось вдруг одарить людей чем-то светлым, праздничным, лучше всего, пожалуй, знаменитой Бетховенской сонатой — о всепобеждающей силе добра.

…Из чего рождаются наши порывы, что направляет, руководит ими? Как определить их черту взлета, взрывчатый, мгновенный или затяжной характер? Возникая внезапно, словно бы на самых оконечностях чувств, как звуки — на кончиках пальцев у пианиста, продолжая эти чувства, а подчас и противореча им, порывы несут, как на крыльях, стремительное вдохновенное действо. О, если б нам дано было знать, куда умчится их искристый след, что принесут с собой — радость иль беду?

Не продли Михаил концерт, его бы подвезла домой служебная машина. Но разве станут заботить такие пустяки, когда пред тобою рояль и ты способен извлекать страстные — то испепеляющие, то исцеляющие душу звуки. Пальцы взлетели, вспыхнули, будто свечи, над клавишами, и опустились, вдохнув в них весь пыл, все горение сердца.

Михаил был музыкант еще не выдающийся, не крупный и даже не очень известный. В прессе его называли растущим. Но не потому, что с каждым выходом на сцену росло число слушателей, а потому, что был он совсем молод и на простершемся пред ним пути мог успеть во многом разобраться, многое постичь, многое преодолеть. Сам же музыкант, испытывая упоение от насыщенных работой дней, редко задумывался о возможном профессиональном возвышении, предпочитал заниматься музыкой, а не собственной персоной.

На улице в темной ветреной ночи шел снег. Михаил любил снежные, пуржистые ночи, когда в невообразимо запутанном вихревом пространстве пробуждается напевность, чудятся голоса множества инструментов, угадываются плывущие с разных сторон мелодии. Запрокинув голову, он ловил снежинки ртом и жалел, что Рита на чьем-то дне рождения и ему не с кем разделить отпущенное природой блаженство.

Трудно у Михаила складывались отношения с девушками. Поначалу, правда, наглазевшись на рекламного Михаила Павлова — высокого, широкогрудого, со смоляными кудрями и беспечной улыбкой гуляки, она млели от восторга, всяческих предвкушений и сами искали с ним встречи. Потом открывались ошарашивающие несовпадения: Павлов оказывался приземистым, длинноруким, с какой-то дергающейся походкой и робкой, полувиноватой улыбкой скромняги, имел мало карманных денег и уклонялся, избегал развеселых компаний. Ну, это не Ван Клиберн и не Святослав Рихтер, разочарованно сетовали бывшие поклонницы, с ним каши не сваришь.

Риту он увидел впервые в доме одного общего знакомого. С тех пор они встречаются, не тираня друг друга желаниями, признавая взаимную свободу действий. Свобода эта обычно сводилась к тому, что Михаил занимался музыкой, а Рита коротала время а кругу своих друзей, оставляя для него тот или иной телефон, по которому ее можно было бы легко разыскать. Несколько раз Михаил собирался объясниться, предложить ей переехать в двухкомнатную квартиру, где он жил вместе с матерью-пенсионеркой, но все как-то откладывал, тянул, не находя то подходящих слов, то достойного момента, то приподнятости, устремленности чувств.

«Сегодня же приду домой, позвоню Рите и все скажу!» — твердо решил Михаил, охваченный возбуждающим зрелищем неистовой пляски снежинок на мостовой. Чтобы спрямить путь, свернул на узенькую улочку, зашагал широко и радостно в предчувствии желанных перемен. Скоро у него предстоят гастроли по городам Прибалтики, и Рита, тогда уже жена, возьмет отпуск и попутешествует вместе с ним.

Порывы ветра толкали в спину, забрасывали снежную кутерьму за воротник, в груди теснились пьянящие желания, что-то мальчишеское, разудалое, бесшабашное подхватило и повлекло его вперед. Разбежавшись, сильно отталкивался, скользил, потом снова разбегался. Сухой, подмороженный наст убыстрял движения, ботинки, как лыжи, несли его легкое, наполненное мечтами и звуками тело, и все вокруг, казалось, веселится и торжествует с ним заодно.

Вот Михаил бежит, отталкивается, катится, набирая скорость, по резко уходящей вниз дороге в плотную вихрящуюся тьму. Неожиданно нога за что-то цепляется, словно попадает в капкан, его пронизывает рвущая, слепящая боль, и он со всего маху валится на мостовую.