Не жди, когда уснут боги

— Странно! — белесые кустики бровей съехались на переносице. — Не пойму, чем ты недоволен? Сам просил, я пошел тебе навстречу — и вот, пожалуйста, тебя словно подменили. Гремишь цепью, готов броситься и разорит, меня на куски. Что-нибудь стряслось? Сделай милость, объясни хоть…

— А ты, Николай, не догадываешься?

— Если б!..

— Хорошо. Тогда слушай. Утром…

Однако продолжить Григорию не удалось. У проходной его остановил вахтер и, по-свойски подмигнув, спросил:

— Как, Панкратов, разыскал директора?

— Разыскал, дядя Федя, разыскал.

— Там, где я и говорил?

— Да, в инструментальном.

— Вот видишь…

— Будьте здоровы!

Кому-нибудь этот мимолетный диалог и не сказал бы ничего, а начальнику цеха сказал все, что он мог бы узнать от Панкратова.

— Ах, вон оно что! — как-то растерянно: проговорил Ануфриев. — А я-то, дурья башка!..

— Хватит комедию ломать! — поморщился Григорий и, слегка кивнув, пошагал в сторону.

3

В новый аэропорт «Манас» Григорий попал впервые. Признаться, он представлял себе здание аэропорта несколько иным: плавные эллипсовидные формы, уносящиеся ввысь на изящных и стройных, как фигуры балерин, колоннах завершались в его воображении шлемовидной башней — дань легендарному киргизскому батыру. Если бы кто-то возразил, что все это — смешение стилей, что шлемовидная башня и фигуры балерин — арии из разных опер, Григорий бы нашелся что ответить. А Жанна д’Арк? А Мария Стюарт? Разве в них не переплетены, казалось бы, несовместимые черты — нежность и мужественность? Да и не только в них! Гениальные противоречия — вот извечная наша страсть и боль.

Но возражать было некому. Так вышло, что он даже не предупредил друзей об отъезде. Оставил на всякий случай коротенькую записку в дверях: улетел туда-то, вернусь тогда-то. Чтоб не разыскивали его по милициям, а то и моргам.

Отлет отложили по метеоусловиям на неопределенное время, и Григорий, расположившись в кресле, достал из портфеля книгу. К чтению он пристрастился давно, еще когда были живы отец с матерью; годы усилили это влечение, и он тосковал, если день-другой оставался без книги. Читал Григорий много, все, к чему потянется душа, и в нем великолепно уживались, становились рядышком Аристофан и Лондон, Мопассан и Гете, Гоголь и Шолохов… Он не стремился запоминать имена бесчисленных героев заучивать стихи наизусть, чтобы потом рассказывать, передавать кому-нибудь; им владела жажда иная, более сильная, неутолимая до конца: понять мотивы поступков героев, пожить их настроениями, найти связующие их нити. Поэтому он по нескольку раз возвращался к одним и тем же произведениям, ища новые подтверждения своим мыслям, обнаруживая то, что ускользало от него прежде.

Сейчас у него на коленях лежал томик тургеневского «Рудина», и он хотел докопаться, почему этот погруженный в слова, идеи, но не в дела человек, нерешительный и слабый духом, растративший почти всю жизнь на пустые, бесцельные плутания от одного барского крова к другому, почему вдруг этот человек под занавес дней своих оказывается на парижских баррикадах да еще со знаменем в руках? Внезапное, даже слишком внезапное перерождение? Или прихоть писателя, не представлявшего, какие люди вершат революцию?

— Вот он где спрятался, голубчик! А мы-то весь буфет обшарили, думали, он как порядочный там восседает.

Виктор стоял перед ним худой и длинный, по бледному лицу его блуждала лукавая улыбка.

— Не считай меня детективом, — продолжал он. — Мне просто везет. Аленка зачем-то поехала к тебе, наткнулась на записку, потом выяснила, каким рейсом ты сматываешь удочки, и они с Алексеем заскочили за мной. И знаешь почему?

— Догадываюсь, — в тон ему ответил Григорий. — Чтоб ты имел счастье лицезреть меня.

— Эта образина еще и задается! — сокрушенно вздохнул Виктор. — Однако ты промазал. У них не было денег расплатиться за такси, и они воспользовались моим карманом.

— Что ж, да здравствует и процветает карман холостяка! Только где же Аленка и Алексей?

— Обыскивают второй этаж. Не затеряются, будь уверен… Да вон и они! Сюда, сюда!

Аленка, маленькая, легкая, первой подбежала к брату, чмокнула его в щеку и юркнула в кресло рядом. Ее глаза искрились синевой, растревоженные быстрой ходьбой русые волосы рассыпались по лицу.

— Ага, попался! — весело говорила она, доставая зеркальце и наводя на голове порядок. — Сбежать задумал? Что, у тебя тыща сестер? И откуда в тебе этот эгоизм, это бессердечие? Нет, в детстве, мой милый, ты все-таки лучше заботился обо мне, я даже представить себе не могла, что ты когда-нибудь бросишь меня на произвол судьбы, даже не поставив о том в известность. Возмутительно, братец, и не пытайся оправдываться!