Не жди, когда уснут боги

— Что с тобой? — услышала она его голос. Крепко и бережно он привлек ее к себе, провел ладонью по волосам, как гладят ребенка. — Мерзлячка несчастная. При такой температуре страусы выводятся и цитрусовые плодоносят пять раз в год. Давай перегородим эту комнату пополам, создадим парниковое хозяйство и будем в самые бешеные морозы приглашать друзей и поедать в огромных количествах свежие овощи. А можно посадить розы, чайные розы, в них важности поменьше, зато пахнут как!.. Будем сидеть и наслаждаться. Правда, наслаждение продукт нерентабельный, но по мне только ради него и стоит дымить заводам и гудеть поездам. Или я никчемный экономист, а?

— Ты великий экономист. Отрасти усы, бороду и тебя возьмут по совместительству в ботанический сад. Великие экономисты всегда что-нибудь да совмещают.

О, она еще в состоянии шутить! Знал бы Гриша, каково ей сейчас.

Ну и знал бы? И что? Она представила, как разомкнутся обнимающие ее руки, как резко отодвинется, отстранится он весь, как холодный чужой голос бросит ей в лицо то, что она заслужила, — и ей стало жутко. Как же быть? Пасть на колени, объяснить необъяснимое? Но разве он простит?.. Или простит? Но ведь может и не простить…

Неужели все кончено? Почему, почему кончено? Ему-то ничего не известно и никогда не станет известно. Да, но она-то сама…

Кто знает, сколько дней и ночей предстоит Зое мучиться, решать для себя: признаться или не признаться, уйти от Григория и тем самым освободить его от соседства с ложью, или остаться, своей жизнью искупить вину пред ним?… Быть может, придет время и она, проснувшись утром рядом с ним, глядя, как на детской кроватке купается в солнечных лучах крохотное розовое существо, расскажет все. А может, и не случится такой идиллической картины в ее жизни. Как говорят философы, все будет когда-нибудь потом, потому что все когда-нибудь будет.

А пока она молчала и слушала о делах и взаимоотношениях в механическом, о перестройке, которую он задумал, о том, из-за чего эта перестройка откладывается, хотя очень выгодна цеху, о совершенно чужих и, пожалуй, безразличных ей в данный момент людях, без которых нет и не могло быть ее Григория.

Лишь однажды он отвлекся, чтобы спросить:

— Кстати, ты убедилась, что в той истории не оказалось ничего такого… Ну, понимаешь?..

— Да, да, убедилась, — быстро согласилась Зоя.

Ах, если бы так же легко и просто его понимали на работе!

Ануфриев распыхтелся, узнав о намерении Григория срезать расценки и повысить нормы на сборке разводных ключей. Догадлив Чередниченко, ничего не скажешь, сумел сыграть на том, что начальник цеха боится всяких осложнений, перемен, конфликтов, особенно, если намекнуть, что они отразятся на плане, репутации цеха. Обработал Ануфриев, повернул на свой лад.

— Вы поступаете опрометчиво, нельзя спешить там, где речь идет о рабочем человеке, о его профессиональной гордости, о плане, наконец. Люди трудятся, по полтора сменных задания выдают, а им это в укор ставится. Снимайте хронометраж, вникайте в экономику цеха, но зачем травмировать целую бригаду? Не те методы, Григорий Александрович! В прошлый раз Останкова оскорбили, теперь… — Ануфриев скакал по огромному кабинету, смешно подпрыгивая, как мальчишка на прутике, а Григорий с тоской думал, какой великолепный парник получился бы из этого кабинета; все бы рабочие хрустели в перерыв огурцами и ели мясистые, краснощекие помидоры.

Но вместо парника был Ануфриев с помидорными щеками и какими-то полунаставительными, полупросительными манерами.

— А нормы все-таки придется повысить, — сказал Григорий.

— Вполне возможно. Надо только основательно проверить, обговорить с рабочими, утрясти… Время сейчас неподходящее — заводской план тянем. Сбавит бригада темп — и застопорится продукция.

— Не застопорится. По новому сменному заданию они должны выдавать ее еще больше.

— Но вы не знаете настрой бригады, а я знаю, — губы Ануфриева начали свинцоветь. — Они считают ваши действия необоснованными и предвзятыми. Условия труда на участке остались прежними. Где основание для пересмотра норм? И потом… с этим Останковым. Тогда у вас конфуз вышел. Не преследуете ли вы его за критику?

— Какой конфуз, какая критика?! — взорвался Григорий, — о чем разговор? Бригада по существу расхищает государственные средства, а начальник цеха пляшет под дудочку всяких Чередниченко и Останковых да еще печется, как бы их не обидели. Черт знает что! Я кем работаю? Нормировщиком-экономистом. Правильно? Позвольте же мне выполнять свои обязанности так, как я считаю нужным.

Ануфриев перестал бегать вприпрыжку по кабинету, остановился рядом.

— Скажите, Григорий Александрович, — голос его стал тихим, доверительным, — если цех завалит план, кто получит по шапке?

— Старая, как мир, песня! Ну, и получите! Ну, и по заслугам! Будь моя власть…

— Но, но! — Ануфриев прыгнул в широкое кресло и заелозил задом. — Почему вы себя так вызывающе ведете? Не забывайтесь! Я терпелив, очень терпелив, но не беспредельно. Вы все время хотите подменить мои функции…