Не женское это дело…

– Опять же Чернобыль – Мастер продолжал, и его рассказ сплетался с картинками и воспоминаниями присутствовавших и казалось он произносит во всеуслышание, то, что хотел бы рассказать и чем готов был поделиться каждый. – Катастрофа века, можно сказать. Что вспоминать: полную беззаботность и загорание на солнышке первого и второго мая как раз, когда часть облака проходила над Киевом, как потом выяснилось? Веселые замеры радиоактивности на подошвах на стадионе, где тренировались спортсмены, с которыми я тогда работал и опять же всякие веселые анекдоты. Город чистый, потому что моют, полный влюбленных, вина, ведь снова врачи посоветовали. Все нервные срочно уехали в места, как потом выяснилось, не менее радиоактивные.

По событиям и вспомнить нечего. Правда, развалился Советский Союз, рухнула власть Компартии, и я стал выездным.

Нет в моей памяти событийного ряда моей жизни. Все воспоминания это, прежде всего люди, люди.

Правда, было одно странное событие. Я вообще-то человек энергичный, деятельный, активный, азартный, а однажды вдруг обнаружил, что ничего не хочется, что все «хочу» поменялись на «надо»: надо спать, надо что-то делать. Будто угасла вся мотивация. Жизнь представилась в виде скучного занятия, бессмысленного во многом: надо сделать то, надо сделать это… Заранее известно, что будет, если так сделать. Такое странное занятие – жизнь, тем более что в конце ничего не маячит, кроме смерти. Такой приступ острого экзистенциализма, такая полная инфернальность. Это было очень неприятно.

И тогда я понял: даже если вера это иллюзия, то все равно она имеет смысл, потому что она мотивирует, она позволяет уйти за пределы чистого знания, которое не мотивирует. Она создает такие ценности, постижение и достижение которых, поддерживает интерес жить, желание действовать.

Это был момент, который и породил во мне переживание, что знание, имеющее отношение к человеку, к его жизни, к человеческим отношениям – это смерть. Оно лишает человека мотивации, оно лишает человека какой-либо устремленности, потому что обесценивает жизнь, самого себя, мир, человеческие отношения. Ты все видишь, весь предлагаемый набор, все меню, весь список. «Весь список, пожалуйста!» Вот тебе и весь список, и его критический анализ, когда ты уже перепробовал много чего и когда ты в состоянии рефлексировать все, что с тобой происходит, все, о чем ты думаешь, все, что ты чувствуешь.

Тюбетейка, подарок Великого Мастера, полетела в огонь и долго нетленно лежала в самом центре огромного костра, подобного тому, что разжигали язычники в ночь на Ивана Купалу. Тишина стала плотной, ощутимой, вздох замер на губах тех, кто стоял вокруг. И вдруг загорелась вся сразу, отдельным от костра ровным белым пламенем.

Когда она оказалась в состоянии оглянуться, Мастер уже уходил незнакомой тяжелой походкой, непривычно опираясь на посох. Он поднялся на гору, так ни разу и не обернувшись.

– Что стоите? Разбирайте все – и в огонь.

Голос Юного Мага был тверд, интонации уверены, и они, не задумываясь, начали разбирать постройки и украшения, ритуальные знаки и созданные с таким трудом композиции из сухих деревьев, плетеной травы и цветов и бросать все это в огонь. Никто не произнес ни звука. Любое неверное слово, любой неточный жест мог превратить действо в вакханалию разрушения. Они чувствовали это и предавали огню плоды своих трудов и переживаний двигаясь, как по лезвию бритвы…

Никто из присутствовавших, так и не смог увидеть смысла и причины ошеломившего всех действия.

– Все эти годы я хотела спросить: почему ты это тогда сделал?

– Некому было передать.