Неаполь чудный мой

В вагоне фуникулера почти всегда что-то продают и просят милостыню. У продавца богатый набор “товаров первой необходимости”: цветные губки для сковородок, замшевые тряпочки для моющихся поверхностей, ножницы и ножнички, в том числе маникюрные, пакетики для заморозки, отвертки со сменными насадками, шариковые ручки, платочки, моющие средства, перьевые щетки для автомобилей. Стили их воззваний к пассажирам различны: от бурного натиска, унаследованного от почти исчезнувших ныне торговцев, ходивших от дома к дому и предлагавших картошку и рыбу (“’e ppatane, ‘e ppatane!” [72] ), до монотонного и ортодоксального: “Не хочу беспокоить вас я славный парень лучше торговать чем красть у меня двое сыновей помогите не уронить достоинство я вас не побеспокою предлагаю мелочи которые пригодятся вам в домашнем хозяйстве высокого качества”. Ни запятых, ни точек, ни пауз. Вежливый неудержимый поток.

Синьоры расстегивают кошельки, а потом выходят на улице Толедо, и желтые и красные губки торчат у них из портфелей. Остальные сидят опустив голову, чтобы не встречаться глазами с торговцами.

С милостыней дело обстоит легче: попрошайка садится у входа на станцию фуникулера и терпеливо ждет. Образок, лампадка, табличка. Центральный фуникулер на входе встречает пассажиров магазинчиками, где продают сувениры, карты, светильники и всякие штучки, а на выходе провожает элегантными барами, внутри, на станциях, – стиль либерти, с тусклыми светящимися “шарами”, деревянными сиденьями с металлическими завитушками. У линии Монтесанто совсем другие выходы, шумные и полные народу, по вечерам там очень темно; на Мерджеллине тоже пустынно и мрачно, если не принимать в расчет пиццу и море.

На Центральном фуникулере ездят представители различных человеческих племен с улицы Толедо. В семь вечера все они покидают станции: высокие североафриканцы с переносными прилавками, которые складываются подобно огромным деревянным чемоданам, банковские служащие и офисные работники со своими кожаными портфелями, в ослабленных галстуках. В Квартьери-Спаньоли выходят самые молодые – те, что сидят за столиками в ожидании, с развернутой газетой, воркующие парочки и праздные молодые люди, читающие результаты футбольных матчей.

Иногда по вечерам в вагонах поднимающегося наверх состава встречаются и заводят беседу старики. По одежде видно, что они тоже прежде работали в банке, быть может, они просто не могут отказаться от этого маршрута.

– Как дела у вашего сына?

– Ну… он хотел поступить в банк на мое место… Я отсоветовал… Ему уже сорок лет, всю жизнь быть начальником отдела, без какой-либо перспективы сделать карьеру…

Разговор приобретает мрачные тона, речь заходит о бедах Юга.

– Так что, нам всем уезжать отсюда? – с досадой по-неаполитански вопрошает молодой человек с намазанными гелем волосами, в приспущенных джинсах “Дизель”, с черными пальцами.

Старики хрипло возражают. Молодой человек упорно гнет свое. Фуникулер, качнувшись, останавливается. Их дискуссия длилась на протяжении всей поездки. Слишком коротко или слишком долго, чтобы прийти к какому-либо решению. Спорщики покидают вагон, не закончив спора.

Впрочем, нельзя сказать, что Неаполь постоянно куда-то спешит. В его жизни достаточно много пауз, когда время как будто останавливается. Но фуникулер служит как раз для этого: растянуть ожидание, предоставить возможность поразмышлять, соединить между собой в неторопливом ритме разные поколения. Современных банковских служащих, работников Неаполитанского банка, не так легко узнать, как их коллег из прошлого: они менее официальны, менее строги, с наушником в ухе – эдакая небрежная имитация технократического будущего, изображенного в “Бегущем по лезвию бритвы”.

Когда толпа выходит из вагона, все вокруг превращается в стремительный поток полосатых носков, маек, кашемировых шарфов, обесцвеченных волос, сумок и рюкзачков. Я ищу глазами или скорее ушами самого знаменитого местного попрошайку.

– Хлеееба, хлеееба! – кричит он.

Вот уже несколько лет он не показывается, а прежде обживал фуникулеры, особенно часто промышлял на площади Аугустео, но видеть его можно было и на площади Дель-Джезу, перед Сан-Лоренцо-Маджоре и на площади Данте. С протянутой рукой выпрашивая хлеб, он преследовал свою жертву до площади Триесте-е-Тренто, где сегодня звучат джембе [73]  и польские скрипки.

Согласно легенде, бытующей в нашем метро, Хлеба-хлеба не то разбогател, не то всегда был богат и продолжал заниматься своим ремеслом исключительно из жадности, либо болезнь у него просто такая была – просить милостыню, а нынче он на Мальдивах, ну, или, по крайней мере, живет в Марчанизе, в особняке с парком, параболической антенной и автоматическими воротами.

Звук, которым сопровождается выход из вагона, остается с вами надолго: вот я еду вверх, мне семь лет – вот я еду вниз, мне тридцать пять.

Девочка сует мне в руку какую-то листовку, поднимается ветер, и я слышу за спиной свисток: отправляется очередной, энный по счету, фуникулер – последнего не будет никогда.

* * *