Небеса

— Ну, — перебил гипотетический Николай, — голубых в нашей церкви хватает, а вот что он сжигал книги — это безобразие. Правильно сняли.

Я замолчала, разглядывая ярко-желтое пятнышко в щегольской седой бородке Николая: наверное, курил, обжегся.

…Вечерами мы уезжали в близкий Судак и долго гуляли по набережной — город приветственно хлопал флагами полотенец, вывешенных на балконы. Татарские чайханы приветливо светились желтыми лампами, и мы обязательно заходили внутрь: Петрушке нравилось лежать за столом, как на диване.

За окном темнело море, густое, словно нефть. После южного вина, терпко ласкавшего горло, мне становилось грустно, и однажды я расплакалась, обнимая сына:

— Вырастешь и разлюбишь меня!

Он обвил шею горячей гладкой ручонкой.

— Нет, мама, я не разлюблю тебя! Не хочу вырастать.

«Пьяная дура», — ругала я себя и оставляла слезы на бумажной салфетке, и жадный ветер пытался сдуть со стола гривны, трепетавшие под тарелкой…

…Каждую ночь того лета Петрушка сбегал из своей кроватки, пригревался со мной рядом и крепко спал до рассвета. Диванчик был узким, как скамейка, я подолгу не могла уснуть в душной тесноте — мучилась, но думала: та ночь, когда эти побеги прекратятся и сын заснет в своей кровати до утра, станет самой печальной в моей жизни.

Петрушка вырастет, и наше общее детство начнет удаляться с каждой секундой. Лязгнет замок на воротах. Слушая дыхание малыша, я представляла себе тихую квартиру, где все предметы аккуратно разложены по местам, а если под столом померещится крошечный резиновый мячик, надо будет всего лишь помотать головой из стороны в сторону. Мяч немедленно обратится в упавший клубок пряжи или другую, сколь нужную, столь же и скучную вещь.

Никто не будет ласково обнимать меня за шею и говорить прекрасные глупости: «Мама, скоро я начну на тебе жениться!» Его волосы никогда не будут пахнуть нагретой полынью, мой сын вырастет и перестанет быть…

Горячая слеза обжигала кожу, будто кислота, я крепко обнимала сына и засыпала, свисая с краешка дивана, словно большой паук.

— Мама, что тебе нравится больше: море или небо? — строго спрашивал Петрушка, вглядываясь в горизонт, и поворачивал голову ко мне, требуя немедленного ответа. Я шутила, обязательно ли мне нужно делать выбор, но сын уже отвечал за меня со всей серьезностью: — Конечно, небо, ты все время смотришь туда и улыбаешься.

Над нами медленно проплывало стадо облаков — причудливо выложенные на голубом фоне фигуры тянулись очередью, заслоняя солнце, а солнце отбивалось от них будто капризный ребенок.

По возвращении из Крыма я первым делом повстречала Эмму Борисовну Кабанович. Милая Эмма выпустила слезу и не сразу заметила четырехлетнего ребенка, вцепившегося мне в ногу.

— Какой милый мальчик! Это твой, Глаша?

Только Эмма Борисовна могла задать такой вопрос — идиотский, но бьющий в самое сердце.

— Конечно, мой.

Эмма сощурилась хитровато:

— Одна родила?

Она так и не научилась говорить это слово правильно, падала на втором слоге.

Я кивнула, и старушка приосанилась, почувствовала поддержку:

— Знаешь, Глаша, ни разу в жизни… Ни разу в жизни я не пожалела, что решилась тогда на Виталика! А отец его не знает до сих пор. Не знал, он ведь умер в позапрошлом году. Я некролог видала в «Рабочем»…

Эмма Борисовна сильно состарилась за эти годы. Седину она теперь красила в бледно-сиреневый цвет, красила, по всей видимости, самостоятельно, поэтому оттенок получился тревожный. Петрушка крепко сжал мой палец, но не отводил глаз от странной бабушки.

Своей родной бабушки!

Я прикрыла рот ладонью, чтобы не напугать ни сына, ни Эмму. У старушки сильно тряслась голова — в результате удара: не то сыновнего, не то сердечного.

Не дожидаясь расспросов, Эмма завалила меня кучей новостей о Кабановиче — он теперь жил в Москве и работал в банке.

— Юристом, — благоговейно пояснила Эмма Борисовна.

Он получил второе высшее образование и вообще потратил эти годы куда плодотворнее, чем я или Сашенька…

— У Виталика тоже родился сыночек, Лева, — чирикала Эмма Борисовна, начисто, судя по всему, запамятовавшая, какую роль мне доводилось играть в жизни Кабановича. — Жена его, Света, милая девочка, и вся семья такая славная, Глаша!

Петрушка мрачно слушал про своего младшего брата — его назвали Левой — и довольно сильно дергал меня за штанину.

Эмма суетливо копалась в сумочке и выудила наконец снимок — глянцевый, яркий. Руки старушки сильно дрожали, когда она предъявляла мне его — как важный, востребованный документ. На фоне бордового ковра и хрусталя в классическом советском антураже застыло семейное трио Кабановичей. Вначале я рассмотрела ребенка, но он был полускрыт пеленками. Жена — белорыбица с едкими глазками — держала обе своих руки под мышкой у расплывшегося, обрюзглого мужчины: медленно и долго проявлялись в его лице знакомые черты. В нашем детстве были такие переводные картинки — мутно-желтая пелена аккуратно счищалась влажной тканью, и на поверхность проступали красочные автомобильчики, принцессы, цветы…