Небеса ликуют

Триста лет тому, когда над Ла-Маншем прогремели залпы неуклюжих бомбард, знаменуя начало Столетней резни, а тут, в Вечном городе, Кола ди Риенци еще только готовил свой великий заговор, надеясь восстановить Великий Рим, в Киев вошли литовцы.

Случилось это как-то тихо и незаметно, может, потому, что и сопротивляться было некому. После татар всего-то и оставалось, что Лавра да две сотни домов. Последний князь сгинул неведомо куда. Его и не искали. Никудышный был князек, только и славен тем, что митрополита Владимирского в полон взял. Взял — да не удержал. Бежал митрополит на крестьянских санях, а следом и князю черед пришел.

…Пустой город, руины Софии с чудом уцелевшей Нерушимой Стеной, на которой плачет Оранта. Кончилась давняя слава.

Пришельцы хмурились, криво цедили славянские слава, но не грабили — нечего было. И начал вылезать народ из погребов.

Кому досталось мечом по загривку, кому — по шапке боярской.

Васыль Волчко, великий боярин, стал служить литовскому князю Ольгерду.

Так все и началось. Не знаю даже, можно ли гордиться столь благоразумным предком? Девиц красных от Змея не спасал, Золотые Ворота на копье не насаживал…

И было у Волчка три сына: Олизар, Иов, прозывавшийся Ивашкой, да Александр. Средний, Иов-Ивашко, породил Романа, тот — Остафия…

Бог весть почему мы стали прозываться Горностаями! Пожалели предки битых таляров ушлым герольдам. Те и не придумали. Горностаи — и все тут. А какую легенду можно было бы сочинить!

Завидно даже!

Так и пошло: наместники, державны, господарские дьяки и маршалки, подскарбии, сенаторы, воеводы. Дворцы: в Киеве, Житомире, Вильне, Ейшишках… Знать бы, где эти Ейшишки! «Собинные друзья» краковских монархов, «хранители чрева», просто королевские собутыльники. После очередного загула прапрадед, Остафий Романович, был пожалован Гиппоцентаврусом. До сих пор спорят, по чьей милости — то ли короля Жигимонта Августа, то ли королевы Бонны Сфорцы. Красив, говорят, был мой предок!

А потом пошла резня. Да такая, что и вспоминать нет охоты. Делили наследство, а как огляделись, то и делиться стало не с кем. Повезло прадеду Гавриле — уцелел. Всю жизнь в Горностайополе просидел, за частокол не выходя, тем и спасся. Сын его за ограду вышел — и голову сложил под татарскими саблями.

Отец умер от ран под Дорогобужем, добывая Мономахов венец королевичу Владиславу. Дивны дела: был батюшка протестантом, матушка — католичкой, а старший их сын снова в схизму перешел. Мы ни разу не виделись с ним, с братом Михайлой. Писал я ему — из Рима и после — из Гуаиры. Говорят, не пожелал гордый магнат знаться с братом-латинщиком.

Вот и все. Сестры давно замужем в чужой земле, а я…

А что — я?

Моя семья — Общество, отчизна — весь мир.

«…Ибо, кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот мне брат, и сестра, и матерь».

Всю жизнь я старался в это поверить.

Дверь в гостиницу оказалась запертой. Пришлось долго стучать, а затем ублажать ворчливого привратника несколькими байокко.

И правда — ночь на исходе, добрые люди уже седьмой сон видят.

На лестнице было темно, в коридоре — тоже, возвращаться же за свечой не хотелось. Говорят, ягуары видят в темноте, но на этот раз темнота была какой-то особенной: густой, плотной, сырой.

Скрип половиц, потрескивание старого дерева… Соседи слева съехали позавчера, в комнате шевалье — дверь настежь. В моей комнате…

Я взялся за ручки двери — и замер. Повеяло сквозняком.

За что хвататься — за нож или за распятие? За нож — вернее, но его-то я и не ношу.

Темнота дышала, холодный ветер из раскрытого окна задувал искры, не позволяя загореться труту. Фитиль свечи окаменел, заострился колом…

…Она сидела в кресле — недвижная, все в том же черном платье. Мантилья брошена рядом, руки в темном шелке сцеплены на коленях.

— Надо было закрыть окно, — выдохнул я, стараясь говорить спокойно. — Холодно!

— Правда? — Франческа удивленно оглянулась, плечи дрогнули. — А я и не заметила. Долго гуляете, Адам!

Она ошибалась. Лучше бы мне задержаться до рассвета. А еще лучше — до полудня.

— Пришла попрощаться. Нам запретили выступать, так что бедным комедиантам, посмевшим глумиться над духовным саном, придется поискать другой город. Они уезжают завтра.

…Я так и не понял, чего боюсь. Темноты? Открытого окна? Того, что уезжают «они», а не «мы»?

Рука скользнула за ворот. Распятие! Сразу же стало легче.

— Хотела вас спросить, святой отец. Вы думали, что вас пригласила на свидание я. Думали — и не пришли. Почему?

Лучше всего отшутиться. Но слова замерзали, не сходя с языка.

— Вы странный священник, Адам.

— Странный, — вздохнул я. — На что вы обиделись, синьорина? На то, что я принял бедную Климену за вас? Или на то, что я остался дома?

— Вас не было дома…

Слова прозвучали равнодушно, сухо. Ладонь, сжимавшая распятие, покрылась потом.

— В тот вечер я сама думала заглянуть к вам в гости. Как сегодня. Но мне не везет…

Я почти поверил. Почти — наш хозяин внимателен к гостям своих постояльцев. Но в то утро он промолчал.