Небесная тропа

Желтый отблеск лег на корявый асфальт, открылась прорезь улицы, будто распахнулась невидимая дверь. Арсений бросился в нее, как в колодец. Миновал переулок и выскочил на широкий бульвар, расчирканный каракулями старых вязов и подпертый старинными особняками. Рука лежала на мостовой ладонью вверх, пальцы чуть согнуты, будто надеялись что-то удержать в горсти. Кисть только что отрубили – кровь толчками вытекала из вен. Арсений наклонился и погладил ладонь, ощутив истаивающую теплоту. Он скинул с себя куртку, стянул шнурком ворот до крошечного морщинистого «о», завязал узлами рукава и бережно положил руку в импровизированный мешок. Дальше идти по следу сделалось легче легкого. На сером асфальте прочертился красный пунктир. Порой кляксы частили, порой шлепались редко: человека шатало, но бежал он быстро. Преследователи не отставали. У перекрестка Арсений нашел вторую руку. Теперь у него оказалось четыре руки, две – свои и две – чужие. На мгновение его охватил страх, сердце забилось во рту, он разжевал его и сглотнул по кускам. Кровавый след сворачивал за угол, но Арсений не двигался с места. В яминах подъездов отстаивалась чернота. Раздался вскрик, почти покорный, а следом хихиканье гиен. Арсений поправил мешок на спине и двинулся вдоль улицы. След петлял, красная полоска металась из стороны в сторону и тыкалась в стены: алые отметины светились на боковушках домов. Возле узорной решетки, оберегающей крошечный палисадник в два дерева и три куста, беглец упал – здесь натекла целая лужа, и здесь же валялась отрубленная выше колена нога. Дальше человек идти не мог, и его волокли. У ближайшего перекрестка ему отсекли вторую ногу. На этот раз у убийц что-то не ладилось, и они долго мочалили и кромсали не желавшую отделяться плоть.

Теперь мешок сделался тяжел, и Арсений закинул его за спину. Кровь просочилась сквозь ветровку, и рубашка начала промокать. И тут на лицо Арсения упала капля – но не дождевая. Капля была теплой и, стекая по щеке, оставила липкий след. Арсений поднял голову. Из выбитого окна второго этажа торчал брус, и на нем, ухваченный за ребро, болтался обезглавленный торс. Тут же, в колдобине мостовой, валялась голова. Арсений наклонился поднять и замер. Голова еще жила. На лбу прорезалась страдальческая морщина, глаза таращились, переполненные болью, рот раскрылся, и язык, дрожа, бился о зубы.

– Потерпи, парень. – Арсений ухватил голову за длинные волосы. – Недолго тебе мучиться.

– Сбираешь, значит? – раздался за спиной насмешливый голос.

Арсений, не распрямляясь, оглянулся. Трое парней в желтых клеенчатых жилетках обступили его.

– Вы засеяли, я сбираю. – Арсений спрятал отрубленную голову в мешок, краем глаза наблюдая за парнями.

– Человечинки захотелось! – крикнул один из них, по всему видно – главный, и нацелился пнуть Арсения в лицо.

Но ботинок угодил в пустоту, а главняк растянулся на асфальте. По горлу его как будто полоснули ножом, он не мог ни крикнуть, ни вздохнуть и лишь судорожно колотил руками и ногами по мостовой. Второй желтушник впечатался в стену, да так и остался стоять, будто приклеился к серому фундаменту. Третий… Тот пустился наутек.

– Вот что я скажу, ребята! – Арсений взвалил мешок на спину. – Вы свое дело сделали, теперь уходите. Вовремя уходите. Никогда не стоит продлевать удовольствие.

– Голова, – прохрипел главный. – Голова и рука… правая… остальное бери…

– Нет, господа потрошители, мне нужно все, до последнего мизинца, – отвечал Арсений и, подкинув мешок на спине, зашагал по улице.

Глава 2

Она сидела у окна и ждала. Ждать… Какое упоительное, почти сладострастное занятие, затягивающее, как водка, одуряющее, как любовь, способное поглотить целую жизнь. Она гордилась тем, что умела ждать. Из этого умения, как из волшебного корня, выросли три великих добродетели-порока: терпение, смирение, прощение.

…Двадцать лет, почти двадцать лет лежал Сергей бездвижным бревном на кровати. Или сидел у окна в инвалидном кресле, никогда не покидая квартиры.

– Не хочу унижаться, – говорил Сергей.

Каждый день она массировала его до времени одряхлевшее тело, мыла два раза в неделю в ванной. Но вместо благодарности с его губ слетали плевки ругательств. Он корил ее за то, что Эрик умер, а она выжила, за то, что она не может больше иметь детей, хотя он, вернувшийся полупарализованным с войны, вряд ли мог стать отцом. Ольге казалось порой, что не может он быть таким злобным и подлым, но лишь изображает злобного и подлого, хочет, чтобы она не выдержала и ушла, бросила его, дала ему право окончательно озлобиться на весь мир.

Помнится, блузку она сшили себе к празднику: такая милая получилась: ситцевая, с воланчиками. Надела, подошла к Сергею.

– Смотри, Сереженька, красиво? Нравится?

А он улыбнулся странно, криво, поманил пальцем. Она наклонилась, и тогда он вцепился в ворот и разорвал блузку от горловины до низу.

– Для кого нарядилась? Для кого, говори?!

Она сидела на полу, плакала и повторяла:

– Нельзя так! Пойми ты, нельзя так! Нельзя!