Небесное пламя. Персидский мальчик. Погребальные игры (сборник)

Александр поднял кифару, пристраивая слишком большой для него инструмент на уровне груди басовыми струнами к себе. Он осторожно тронул их пальцами левой руки, дисканты же – плектром[46], который держал в правой. Его голова была слегка наклонена; судя по сосредоточенному взгляду, он все, даже музыку, воспринимал скорее глазами. Эпикрат наблюдал за ним со странной смесью любви и раздражения, в который уже раз задаваясь привычным вопросом: что вышло бы, если бы он настаивал на своем с большим упорством, отказываясь понимать мальчика? В конце концов, лучшие учителя поступили бы именно так. Но тогда и Александр, вероятнее всего, просто отказался бы от уроков. Сыну царя еще не было десяти, когда он уже знал достаточно для рожденного благородным, чтобы бренчать на лире за ужином. Никто не стал бы настаивать на чем-то большем.

Александр взял несколько звучных аккордов, завершив плавной каденцией. И запел.

В том возрасте, когда голоса македонских мальчиков начинали грубеть, он сохранил чистый альт, который с годами только окреп. Когда, следуя звучанию струн под плектром, он легко взял высокие ноты, Эпикрат удивленно подумал, что это Александра никогда не заботило. И точно так же он не скрывал отвращения, когда другие мальчишки, его ровесники, навязчиво обменивались при нем непристойностями – этими вечными спутниками подростков. Мальчик никогда не боялся диктовать свою волю.

Все подвластно всесильному богу.
Он догонит орла парящего и дельфина в море.
Дерзким смертным не избежать его велений,
Но кому-то дарует он славу, живущую вечно.

Голос Александра воспарил и прервался, струны отозвались эхом, как дикие голоса в горной долине. «Опять импровизация», – со вздохом подумал Эпикрат.

Пока эффектный, безрассудно страстный экспромт вдохновенно взлетал от пароксизма к пароксизму, Эпикрат молча, пристально изучал мальчика. Грека сбивало с толку злоупотребление той самой эстетикой, которой он посвятил свою жизнь. Он даже не был влюблен, его влекло иное. Почему Эпикрат оставался во дворце? В одеоне Афин или Эфеса подобное представление привело бы в восторг верхние ярусы театра, заставив их освистать судей. И все же в манере игры Александра не было ничего от театра, намеренного желания подать себя; в основе исполнения лежало не невежество – Эпикрат хорошо это видел, – но совершенно иное, высшее неведение.

«И вот ради этого, – думал Эпикрат, – я остаюсь. Я чувствую необходимость остаться, необходимость, силу и настоятельность которой не могу измерить, о которой не могу думать без страха».

В Пелле был сын одного торговца, игру которого Эпикрат как-то случайно услышал, – настоящий музыкант. Грек вызвался учить мальчика бесплатно, надеясь хоть этим купить душевный покой. Мальчик хотел учиться, старался изо всех сил, был благодарен; и все же эти плодотворные уроки занимали ум Эпикрата гораздо меньше, чем занятия, на которых священные дары бога, принявшего его служение, расточались, как благовония на неведомом алтаре.

Украсьте челн гирляндой цветов, моя песнь
Для храбрых…

Музыка нарастала быстрым крещендо. На губах мальчика заиграла жестокая отрешенная улыбка, как у скрывшегося в темноте любовника. Инструмент не выдержал яростного напора и зафальшивил. Мальчик должен был это слышать, но продолжал играть, словно одна его упрямая воля могла натянуть струны вновь. Он немилосерден к кифаре, подумал Эпикрат, так же как в один прекрасный день будет безжалостен к самому себе.

«Я должен ехать, уже давно пора. Я дал ему все, в чем он нуждался. Этим он сможет заниматься самостоятельно. В Эфесе круглый год можно слушать хорошую музыку, а время от времени – и образцовую. Я бы мог работать и в Коринфе. Я взял бы с собой юного Пейтона, ему следует послушать мастеров. Этот же – не я учу его, а он развращает меня. Он пришел ко мне как чужеземец, которому нужен слушатель, и я слушаю его, хотя он коверкает мой родной язык. Так пусть он играет для своих богов и отпустит меня».

Теперь тебе ведома твоя мощь,
Живи по своей силе.

Александр ударил плектром по струнам. Одна из них лопнула, опутав остальные, они нестройно прозвенели и смолкли. Не веря своим глазам, мальчик смотрел на кифару.

– Ну? – сказал Эпикрат. – Чего ты ожидал? Ты думал, она бессмертна?

– Я думал, что она не сломается, пока я не закончу.

– С лошадью ты обращался бы иначе. Дай ее мне.

Эпикрат достал из ящичка новую струну и принялся приводить инструмент в порядок. Александр нетерпеливо переминался у окна; то, что уже готово было сорваться с его губ, больше не вернется. Грек не торопясь настраивал кифару.

«Перед отъездом я мог бы показать ему его подлинный уровень».

– Ты никогда не играл для отца и его гостей, разве только на лире, – сказал Эпикрат.

– За ужином любят слушать лиру.