Небесные близнецы

В недозавершенной книге о подобии совершенного государства тот же Платон осторожно предлагает нам косвенное определение этого морочащего фантасма: "Что же касается творцов трагедий, считающихся серьезными, то если кто из них, придя, задаст такой вопрос: "Чужеземцы, приходить ли нам в ваше государство и в вашу страну или нет?"... Какой ответ мы бы были вправе дать божественным этим людям? Мне кажется, такой: "Достойнейшие из чужеземцев, - сказали бы мы им, мы и сами - творцы трагедии, наипрекраснейшей, сколь возможно, и наилучшей. Ведь весь наш государственный строй представляет собой подражание самой прекраснейшей и наилучшей жизни, и мы утверждаем, что это и есть наиболее истинная трагедия, которая состоит в исполнении человеком некоего космического закона, превращающего его в "куклу божества", в поющую и танцующую игрушку на неуловимых нитях разнородных сердечных чувств. Смертный человек отвечает своей душой за игру богов, лишенную справедливости."

Пушкин, очевидно догадываясь об этой двунаправленности, двусоставности, двойственности, остроумно превращает отраженную, призрачную трагедию Сальери в движущий механизм подлинной трагедии Моцарта. Впрочем, не из истории ли Христа была почерпнута им эта идея погружения трагедии в трагедию, растворения небытия в бытии, призрака в яви?

2

Сальери.

Поясняя это имя, точнее, этого человека, столь подробно изображенного Пушкиным, мы вправе спросить себя: "Тот ли это Сальери, который освистал "Дон Жуана" и потому мог отравить его творца?"

Очевидно не тот.

Hо тогда подлинный ли Моцарт изображен Пушкиным? Или это имя нужно ему лишь для того, чтобы погрузить трагедию в подлинную музыкальную атмосферу, течение действительной, а не только названной мелодии?

Тайная пружина, ключ предсмертного лживого признания действительного Сальери в отравлении Моцарта представляется мне до странности очевидной. Сознание неизбежной, скорой, вечной немоты написанного на далеких полках библиотек европейских консерваторий заставляло его попробовать спасти если не музыку, то хотя бы звук собственного имени. Впрочем, равнодушные и трезвые современники сочли второстепенного композитора немного помешавшимся перед смертью и готовились забыть его нелепое признание вместе с его скучным именем, когда бы Пушкин, очевидно разгадавший несчастный замысел этой слабокрылой и безблагодатной души, не подал бы ей просимую ею милостыню.

"Все говорят - нет правды на земле.

Hо правды нет и выше..."

Возможно, эти полторы ямбические строки одни из самых причудливых и самых безнадежных во всей поэзии. Правды нет, потому что ее нет на небесах. Это сказано без гнева, без сердца. Так душа смотрит с высоты на оставленное ею тело. Так Сальери смотрит на сегодняшний Божий мир, весь в нем и одновременно весь - вне его. Hо чувствуется какая-то странная, потусторонняя единосущность с отмеченной им небесной несправедливостью.

"...Для меня

Так это ясно, как простая гамма."

Простая гамма! Очевидно, что речь ведется не только об азах [музыки]. Hе только об основе гармонии или фундаменте всякого возможного музыкального сочинения. Три начальные строки трагедии представляют собой как бы философскую теорему, жизнь Сальери, похожая на обвалившийся горный мост, доказывает которую. Оборванная дорога становится язвительным миражом, мостом духов, призрачность которого даже не обманывает чувств, растравляя человеческую тоску.

Душа человека наделена изначальным, деятельным стремлением к "Единому Прекрасному", к Истине, которое невозможно утолить, потому что воплощения "Единого Прекрасного" и Истины в мире нет. Hикакого Христа не было и не существует. Люди Его не видели.

Мечта человека о Христе есть отчаянное, обреченное и проклятое стремление создать подлинную, человеческую дорогу на месте непроходимого моста маячащих туманных фантасмов.

И какая-то неуловимая отечественная тень осеняет немецкий ум австрийского композитора.

"Родился я с любовию к искусству."

Важная, глубокая строка. Сальери не был рожден одушевленным инструментом, подобно Моцарту. Его вела не вложенная свыше равнодушная потребность создавать музыку, но лишь любовь к ней. Таким образом, Сальери осуществлял не саму по себе музыку, но человеческое познание музыки, человеческую любовь к ней.

Моцарт бы не мог, не смел сказать, что он "родился с любовью". Он родился с музыкой.

"Ребенком будучи..."

Так, наверное, Бог вспоминает с тоской плотницкую Иосифа.

"Когда высоко

Звучал орган в старинной церкви нашей

Я слушал и заслушивался..."