Небесный летающий Китай (сборник)

Господинчев, ничего не понимая, подался к нему. Нащокин вдруг протянул руку и вцепился ему в волосы. Тот отпрянул, но целый клок остался у товарища. Больно не было.

– Это тоже вам передать, Паншин? – осведомился Нащокин не без иронии. – Никак, вы стали цирюльных дел мастером. Зубья крутите, вот вам и волосы… А уж как кровь пустить, так тут вы первый.

– Хозяйка! – решительно крикнул Паншин. – Веди свою бабку!

Ответа не последовало: похоже было, что хозяйка уже пошла. В дверь просунулась глупая веснушчатая рожа и захлопала глазами.

Залаял пес, во дворе затеялась суета.

– Кого это принесло на ночь глядя? – Господинчев предусмотрительно метнулся к окну. – Темно, не разобрать.

– Да уж не бабка в седле, – Паншин, забыв о волосах и зубах, проверил пистолеты. – Господа, будьте начеку.

Повисло молчание. Каретников затих под тулупом, и с лавки послышался щелчок взводимого курка. Господинчев машинально пригладил предательские вихры, Нащокин встал.

В сенях затопали; недавняя рожа угодливо распахнула дверь, и в горницу, пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку, вошел дюжий мужчина. Военный человек.

– Имею дело до господина Паншина, – прохрипел он, не откладывая, и стукнул каблуками. – Пакет от его сиятельства барона фон Гагенгума.

Паншин принял пакет, сломал печать, пробежал глазами текст.

– Садитесь к столу, – пригласил он нарочного. – Эй, кто там! Накормите курьера. Ступай, любезный, в людскую, отведай там щей.

– Благодарствуйте, – служивый человек поклонился.

– И чарку ему налейте!

– Всенепременнейше, – бесполая рожа разродилась неожиданно длинным словом.

Нарочный вышел.

– Вы даже не взглянули, в каком он чине, – с укоризной молвил Нащокин. – Может быть, капитан. А вы его в людскую послали.

– Что за беда! Капитан не пошел бы. Мы дали бы друг другу сатисфакцию… Слушайте, господа! Барон дает нам деликатное поручение. Он пишет, что, понужденный действовать тайно, не в силах навязывать волю, но токмо просит…

– Обычная оказия, – Господинчев пренебрежительно скривился. – Попробуй не уважь такую просьбу.

– Нет, господа, тут дело серьезное. Барон просит освободить его племянницу, звать Машей, которую насильно везет в монастырь «злокозненный мусью Берлинго», безродный французишка без чести и совести. По разумению барона, они должны остановиться в Покровском, что в двадцати верстах отсюда…

– До Покровского все сто верст будет, – донеслось с лавки.

– То, видно, другое Покровское. Как ты, брат Каретников?

– Я… – Каретников приподнялся на локте и тут же закашлялся. Сотрясаясь, он начал судорожно рыться в платье, выдернул платок, прижал к губам. Белая ткань со скромным вышитым вензелем окрасилась красным.

– Слаб грудью барин-то, – вернулась хозяйка, заохала. – Полежи, сокол ясный, полежи. Бабка уж в сенях.

– Хорошо! – Паншин положил письмо на стол, подошел к хозяйке и взял ее за локоть. – Выйди, милая, еще ненадолго, и бабка пусть обождет. Храни вас Бог. Нам надо совет держать. А вы, Каретников, без лишней нужды не говорите.

Расстроенная хозяйка в который уж раз покинула горницу.

– Покровское мы найдем, господа, – уверенно заявил Паншин, упираясь обеими руками в стол. – Давайте решим о главном. У нас есть приказ государыни. И есть просьба барона. Спасем ли Машу, братцы?

– У нас, кроме названного, есть честь и отвага, брат Паншин! – звонко ответил Господинчев. Он выкатил грудь, но слегка пошатнулся и изумленно оглядел свое платье.

– Стало быть, решено. Узнать бы только, где это Покровское.

– И дуба не дать. Каретников совсем плох.

– Нам ли страшиться схватки.

Внутри Паншин был не столь уверен. Его мутило, и правый нижний клык, который он то и дело трогал языком, как будто начинал поддаваться нажиму.

«Может быть, рыжики соленые», – подумал он без особой надежды.

6

Берлинго не нравился Гагенгуму. Но ради дела младореформатор умел укрощать свои симпатии и антипатии. Кроме того, он помнил, что обещал премьер-министру два процента, а слово не воробей. И себе он, разумеется, тоже кое-что обещал.

«Реформы не делаются в белых перчатках» – рассуждал Гагенгум, оправдывая себя заботой о накоплении первичного государственного капитала.

Но вслух, для очищения совести и соблюдения приличий, он позволил себе поежиться в многострадальном Слове:

– Все-таки это дико, Руслан. Гнать героин в восемнадцатый век – в этом есть нечто противное божьему миропорядку.

– На все воля Аллаха, – отозвался тощий и черный Берлинго, вытягивая из пачки такую же тонкую и черную сигарету. – Заплатят золотом, дорогой! Камнями!

– А ты не боишься, что тебя быстро раскусят? Какой ты француз? Тебя за черкеса примут.

Берлинго снисходительно прикрыл глаза и произнес длинную фразу по-французски. Гагенгум повел плечами:

– Мне ты можешь заливать до утра, языка не знаю. А там народ подкованный.

– Не скажи. Они еще от немцев не оправились. Французский только начинает входить в моду. Вообще – о чем ты, дорогой? Стушуются, сиволапые, зауважают за одно имя. Душа-то порченая. Никакой западной премудрости, кроме минета, России не усвоить.

– Да? – Гагенгум подозревал Берлинго в невежестве, но спорить не стал.