"Небесный огонь" и другие рассказы

В общем, наши богословские журфиксы не удались — к тому же прозвучало что‑то насчет женщины — сосуда немощного и греховного, и, дескать, что ценного можно в такой сосуд вливать? Ну и мы на какое‑то время потеряли друг друга из вида.

Однако через несколько лет мы встретились с Борисом на богослужении в монастыре и вместе возвращались в Москву. Ехали в одном купе целую ночь, и меня поразили явные изменения, которые в нем произошли. Теперь он был открыт миру — словоохотлив, воодушевлен и улыбчив. На третьем часу нашего разговора он поведал мне, что поднялся на высшую ступень Лествицы преподобного Иоанна Лествичника и достиг абсолютного бесстрастия, так что теперь ему нечего скрываться от мира: мир его все равно не поймает, на пятом часу — что стяжал в сердце непрестанную Иисусову молитву, а под утро признался, что ему явился Сам Господь, возвел его на седьмые небеса, где были все — и Матерь Божия, и Иоанн Креститель, и апостол Павел.

Тут поезд подошел к Москве и мы расстались.

А еще года через два — три он встретил меня на улице и благословил широким крестным знамением.

— Ты — священник? — удивилась я.

— Я — больше, я — апостольский преемник по благодати. Еще Симеон Новый Богослов писал: да не дерзает священствовать тот, кто не имел личного опыта встречи со Христом! Ты думаешь — что, наши священники да епископы удостаивались такой встречи? Уверяю тебя — нет, они все знают понаслышке, от других. А я знаю — от Самого!

— Да? — растерялась я. — А ты говорил об этом каким‑нибудь священникам или епископам?

— Да что толку! — он махнул рукой, — Они все зомбированы. Пугаются! Я спрашивал их: «Вы когда‑нибудь, совершая Таинство Евхаристии, видели Божественный огонь в Чаше?» И — по лицам их читаю, что ничего‑то они не видели. Но я теперь без них обхожусь — концентрируюсь в интроспекции Логос-медитации и через это причащаюсь духовным причастием. После этого мне открыты пути к созерцанию энергетических аур духа. Я могу войти в круги загробных мытарств, а могу подняться в божественные сферы духа… И вообще — там меня назначили Верховным Главнокомандующим при старце и Богородице.

Мне стало как‑то не по себе, и я поспешила откланяться и уйти, унося с собой тяжелое и тревожное чувство.

Вскоре я его увидела в телевизионном ток — шоу, где он все порывался то ли делать руками какие — то пассы, то ли поймать неких невидимых глазом существ, мельтешащих перед лицом…

И что особенно меня поразило — он сказал, что Бог открыл ему его новое имя и оно было что‑то вроде «Бомкинчондро Готтопаддахай».

Я даже не знала, как за него теперь молиться… Все он виделся мне таким, каким запомнила его в давние времена: юным, полным желания уйти в пустыню и там забыть и себя, и мир ради Христа.

Прошло еще года два.

И вот один мой знакомый иеромонах по просьбе своей прихожанки — совсем древней старушки, собрался соборовать и причащать ее парализованного внука. Однако ехать было далеко и ему неловко было отправляться со Святыми Дарами общественным транспортом. Словом, я повезла его туда на машине и поднялась вместе с ним в квартиру. В комнате на диване лежал больной человек, худой, с длинными седыми волосами. И священник затворился с ним в комнате, а мы со старушкой сели на кухне.

— Инсульт у Бореньки! А ведь и не старый еще! — вздохнула старушка. — Ни сказать ничего не может,

ни двинуться с места! Вот Господь‑то его как — связал! Рот заткнул! Смирительную рубашку на него надел!

— Ну что вы такое говорите! — воскликнула я. — Словно Бог — это санитар, тюремщик…

— А то и говорю, что знаю. Ведь Боря уже революцию на небе готовил! Говорил — вот взойду до седьмого неба, все там переверну, наведу там порядки! Да, так и говорил. А Господь ему, видишь, в ответ: да ты хоть с дивана‑то своего слезь, неразумный! Себя хоть переверни… Не может! А все величался: я‑де — духовный главнокомандующий! Бобкинчондро какой‑то меня зовут…

Странное подозрение возникло у меня… Я заглянула в комнату… Священник нагнулся над ним, помазывая елеем. Но чуть лишь отошел в сторону и стал читать молитвы, как мои опасения подтвердились.

— Но ведь, кажется, он сам отверг Церковь, — смутилась я. — Как же его причащать? Может, это против его воли? Это может получиться — насильно… Или он успел покаяться? — осторожно спросила я у старушки.

— Успел — не успел… Господь ему уста уже затворил, руки отнял. Так что за он или против — это мы уже не узнаем, да это и неважно, — проворчала она. — А насчет насильно, это я тебе, милая, скажу так: мертвые тоже, может, не все хотят, чтобы мы о них молились. А мы и не спрашиваем: молимся, и все! Враги, может, наши не хотят наших молитв. Атеисты — тоже не хотят, это факт. Младенцы опять же. Как у них спросишь? Психические больные — по тому же разряду. А мы молимся за них — получается, без разрешения, а то и против их воли. Силком тащим их…

Старушка сухонькими ручками сделала такой жест, словно она действительно тащила изо всех сил кого‑то на веревке, а тот — упирался.