Неблагодарная работа

Андрей облизнулся, что не ускользнуло от пристального взгляда воеводы. Тот пододвинул кувшин и молвил:

— Пей! Да отвечай.

Золотарев жадно схватил кувшин и сделал несколько глотков. Холодный напиток убил в нем чувство жажды. На душе вдруг стало хорошо.

— Андрей Золотарев. — Молвил он, отодвигая кувшин.

— Это ты мужикам изъясняйся, а мне правду говори. Знаю, что иноземец.

— А если знаешь так, что осведомляешься?

— Дерзишь! — вскричал воевода. — Ты не в том положении, чтобы дерзить! Кто таков?

— Андрес Ларсон!

— А, швед! — потирая ладони, молвил Прозоровский. — Так и думал. Прав оказался Семен, когда сказал, что говорил ты по-немецки. Сразу племянничек в тебе немца [54]признал.

— Вот только не немец я, а уж тем более не швед. Я — эстонец. И этим горжусь.

Воевода переменился в лице. Этот эстонец, как себя обозвал эстляндец, был еще тот, такому палец в рот не клади — откусит руку по локоть. Ну, не чего Прозоровский тоже не лаптем щи хлебает.

Дальше только воевода вопросы задавал. В основном пытался бить ими прямо в лоб. Да только у Ларсона, тот железным оказался. Андрес отвечал, да все не так как хотелось бы князю. Признался, что о планах капитан-командора знал. Ведал, что эскадра сядет на мель, еще задолго до приезда в Архангельский городок (тут Андрей явно скривил душой, знал, то он знал, да не помнил, покуда с поручиком Крыковым не познакомился). А то, что шар во время боя вдруг полетел, это не его вина — а племянничка.

— Ребенка лучше надо было воспитывать, — зло проговорил Ларсон. — В дисциплине. И ремнем стегать, когда вдоль лавки лежит, а не поперек.

Последние слова явно не пришлись по душе воеводе. Лучше бы Андрес не грубил, а так тот в сердцах вызвал палача, и приказал продемонстрировать сию науку на само Ларсоне.

— Ты у меня погрубишь, — проворчал Прозоровский, когда дверь закрылась, — я тебе покажу, как старших уму разуму учить. Экий смельчак нашелся.

Иван Рябов и сам не мог вспомнить, как на берег выбрался с Дмитрием. Лишь только там обратил внимание, что паренек не дышит. Перекрестил его, да стал могилку копать.

— Был ты Митрий сиротой, — молвил он, опуская тело в землю, — так сиротой и погиб.

Закопал, крест из веток сделал. Вколотил его в могилку. Возвращаться в город не посмел, как будто беду почувствовал. Ушел в сторону острова, где коч его остался. Пока искал то да се, на сердце вроде отлегло.

Уже под парусом на пятый день после баталии вернулся в Архангельский городок. От мужиков, что были на пристани, узнал — капитан-командор арестован князем-воеводой за измену. Дескать, послал лоцмана, который должен был привести флот вражеский к городу по корабельному пути. Да, мол, у шведов ничего из этого не вышло. То ли они кормчему не поверили, то ли тот корабельный путь знал не так уж хорошо.

— Брешет ваш князь воевода! — Вскричал Рябов. — Не виновен капитан-командор ни в чем. Да и кормщик специально корабли те на мель посадил!

— А ты откуда сие ведаешь? — спросил один из поморов.

— Так тем кормщиком — я был. — Ответил лоцман и пошел прочь.

Вечером того дня, прихватив харчей у Евдокии, Иван направился к монастырю. Там он сдался Георгию Животовскому.

III

Дни в темнице тянулись медленно. Последним, кто оказался здесь, был Иван Рябов. Он пришел сюда сам. Как и Ремизов с Золотаревым, кормщик тоже побывал на допрос у Прозоровского. От батогов спася, благодаря совершенному подвигу, а вот темницы избежать — не удалось, да честно признаться, лоцман и не стремился. Сознался, что ослушался приказа воеводы, да и косвенно виноват был в смерти Дмитрия Борисова.

Когда же он оказался в камере вместе с капитан-командором и сержантом Преображенского приказа, Иван облегченно вздохнул, положил на пол узелок, развязал:

— Это вам Евдокия послала, — молвил он, — чай батюшка воевода харчами вас не балует.

— Батюшка воевода, — то ли с насмешкой проговорил Ремизов, — знаю, что он думает по поводу твоего подвига. Тут и семи пядей во лбу иметь не надо. — И он, изобразив голос Прозоровского, проговорил, — Будь на месте Митьки с Ивашкой, Сидорка да Карпушка, то, наверное, тоже не оплошали бы, чего же ради смотреть на Рябова, как на чудо морское? За выполнение долга не требуется особой благодарности.

Все засмеялись. И это было первое, и как потом выяснилось, веселье в темнице, далее жизнь потекло скучно и блекло. Иногда приходила Евдокия, каким образом она проникала в застенки, было только ей одной ведомо. Заглядывал Яшка Кольцо, репрессии, которых опасался эстонец, прекратились сразу же после ареста Рябова, словно целью всего этого, было взятие под стражу именно капитан-командора Ремизова, а уж Андрей да Иван попали под горячую руку. Оба гостя, женщина да бывший разбойник, приносили им поесть. Бывало, и Григорий Животовский заглядывал. Присаживался на сено да рассказывал, что на белом свете творится.

Вот так и тянулось время, пока в годовщину Нарвского поражения в темницу не заглянул Яшка Кольцо. Принес он прискорбные вести. В лесах, в том направлении, куда летом улетел воздушный шар, был обнаружен мертвый и растерзанный Ивашка Рваное ухо.