Небо и земля

Генерал оказался совсем не таким, каким его представлял Уленков. Сухотин был невысокий сухощавый человек лет тридцати, со свежим, румяным лицом, с рыжеватой щеточкой усов, с узкими, словно выбритыми бровями, руки у него были маленькие, плечи узкие, и никак не походил он на тот образ, который создал в своем воображении Уленков. И разговор у него был особенный, не начальственный: он просто и задушевно беседовал с летчиками, словно были они его старыми хорошими товарищами и он рад снова встретиться с ними. Он говорил медленно, очень тихо, смотрел прямо в глаза собеседника, и, встретив взгляд этих карих, внимательных глаз, трудно было бы сказать ему неправду.

Уленков думал, что генерал проведет разбор последних боев, и молодой летчик с опаской поглядывал на Быкова, который обязательно припомнит спор Уленкова с Лариковым из-за последнего сбитого Уленковым самолета. Но генерал, очевидно, уже побеседовал наедине с майором Быковым о последних боях полка.

Сухотин вынул из полевой сумки номер газеты и тихо сказал:

— Делами летчиков вашего полка я доволен. Деретесь хорошо, смело деретесь. Но того, что было хорошо вчера, сегодня уже мало. Я хочу вас ознакомить с документом, который покажет вам, какая тяжелая обстановка сложилась на Ленинградском фронте. Враг рвется к Ленинграду. Мы знаем, что Гитлер назначил на пятнадцатое сентября вступление немецких войск в Ленинград. В начале войны он еще раньше надеялся прорваться к городу Ленина, но, по приказу товарища Сталина, наступающие немецкие части были измотаны сорокадневными непрерывными боями на Лужских рубежах. На сорок дней войска, которыми командует Ворошилов, взаимодействуя с другими фронтами, под Лугой задержали продвижение врага.

Сухотин продолжал, постукивая по столу маленькой загорелой рукой.

— Большевики тем сильны, что партия учит нас всегда говорить народу правду. Как бы тяжела ни была она, но только правдивое слово приводит к победе. Я прочту вам сейчас обращение товарищей Ворошилова и Жданова к ленинградцам.

Он негромко прочел: «Товарищи ленинградцы, дорогие друзья! Над нашим родным и любимым городом нависла непосредственная угроза нападения немецко-фашистских войск. Враг пытается проникнуть к Ленинграду. Он хочет разрушить наши жилища, захватить фабрики и заводы, разграбить народное достояние, залить улицы и площади кровью невинных жертв, надругаться над мирным населением, поработить свободных сынов нашей Родины. Но не бывать этому! Ленинград — колыбель пролетарской революции, мощный промышленный и культурный центр нашей страны, никогда не был и не будет в руках врага…»

Стиснув зубы, слушал Уленков слова обращения. Когда Сухотин дочитывал последние фразы, Уленков не мог усидеть на месте: он поднялся, прислонился к обшитой фанерными листами стене блиндажа и закрыл глаза. А голос генерала, такой тихий и ровный, вдруг стал другим — громким и властным: «Будем стойки до конца! Не жалея жизни, будем биться с врагом, разобьем и уничтожим его. Смерть кровавым фашистским разбойникам! Победа будет за нами!»

* * *

После этого дня еще напряженней стала жизнь на аэродроме, — Быкову предстояло перевести полк в самое ближайшее время на Карельский перешеек.

На новом аэродроме Уленкому не повезло — в первом же воздушном бою он был легко ранен в левую ногу, и снова пришлось ему лечь в постель.

Непривычно было лежать одному в невысокой свежепобеленной комнате, на узкой постели, перебирать старые номера газет и журналов, перелистывать растрепанный томик лермонтовских стихов, перечитывать записи в дневнике и с огорчением думать о том, что еще несколько дней придется отлеживаться в постели, в то время как товарищи с таким напряжением продолжают драться в небе.

Обедать Уленкову приносила официантка Дуня — быстроглазая девушка с коротко остриженными волосами и низким грудным голосом, очень смешливая, неумеющая и двух слов сказать без улыбки, словно однажды в жизни её очень насмешили и с тех пор она еще не может прийти в себя. Уленкову была приятна её улыбка, её неизменное веселье, её проворные и легкие движения, но было и что-то раздражающее в её повадке. «Всегда смеется, всегда шутит, не ходит, а бегает, не говорит, а сыплет скороговоркой; да полно, понимает ли она смысл происходящего, чувствует ли, как трудно сейчас на фронте…» И решив, что она весела только от легкомыслия, он был с нею суров и строг и ни разу не улыбнулся ей, пока она, сидя на краешке стула, внимательно наблюдала за ним во время обеда. Когда она уходила с судками, завернутыми в пестрое расшитое полотенце, он сухо прощался, словно Дуня чем-то обидела и огорчила его.

Под вечер в комнате появлялся Быков, а попозднее собирались здесь и товарищи по отряду, но обычно вечерние беседы были коротки, и Уленков снова оставался один.

Только радио связывало его теперь с миром. Целые дни лежал он, прижав к ушам наушники и вслушиваясь в мелодии, свободно доносившиеся к нему издалека, к голосам дикторов и артистов, к речам на собраниях и митингах, к передачам из заводских цехов и вузовских аудиторий.